Вера Каралли – легенда русского балета

Каган Геннадий

 

Следующие два дня Вера провела как в тумане. Дягилев пригласил ее на торжественный обед, который его друзья и покровители устроили в честь него и ведущих солистов труппы в отеле «Ритц», – успех русского балета оказался столь же грандиозен и вместе тем невероятен, как землетрясение. И Дягилев решил насладиться этим триумфом в полной мере. Виновниками своего успеха он назвал (поочередно поднимая за них бокал) сидящего рядом с самим импресарио Михаила Фокина, грандиозно воплотившего на сцене собственные идеи; Веру, безупречно исполнившую партию Армиды и превзошедшую в этом образе его самые смелые ожидания; великолепного Михаила Мордкина и еще более великолепного Вацлава Нижинского (как всем было известно, Дягилев буквально боготворил его); Тамару Карсавину и создателя незабываемых сценических декораций Александра Бенуа. «Если бы у меня достало рук, – сказал Дягилев, – я был бы счастлив обнять вас всех сразу; а сейчас я могу лишь поднять за вас бокал и пожелать счастья и удачи и на ближайшие выступления». Глядя на импресарио, можно было понять, что волнует его прежде всего собственный успех –

и он уже мысленно подсчитывает необходимые капиталовложения и прикидывает, кто из сидящих за пышным столом меценатов окажется в этом плане покладистее остальных.

Вере показалось, будто во время дягилевского спича в ее честь Фокин меряет ее пристальным взглядом. И вот, переглянувшись с Дягилевым, балетмейстер объявил, что уже в ближайшие дни прибудет Анна Павлова и что партия Армиды сразу же перейдет ей. Этот припасенный в рукаве козырь Фокин разыграл с мастерством истинного картежника. Вера вздрогнула, как будто ее ударили. До ее сознания едва доходили восторженные восклицания дягилевских друзей: вот он, мол, какой хитрец – грандиозного успеха уже добился, а главное, и неотразимое, оружие, оказывается, решил придержать на потом. Вера окинула взглядом сидящих за столом коллег в расчете на какую бы то ни было реакцию, но, судя по всему, все заранее знали куда больше нее; да ведь на самом деле данная новость и впрямь затрагивала Веру лишь опосредованно. Сказав, что ей необходимо освежиться, балерина поднялась из-за стола. В гардеробе, где она распорядилась подать себе пальто, Веру внезапно настиг Дягилев. Он собирался сам сообщить ей об этом, объяснил импресарио, однако Фокин опередил его. Но Вере не следует обижаться; он, Дягилев, по-прежнему высоко ценит ее и позаботится о том, чтобы она танцевала в Париже серьезные партии; в конце концов, ей присущи определенные достоинства, которыми не обладает никто другой, в том числе и Анна Павлова, чья репутация зиждется на прошлых успехах, а уж насколько эта репутация правомерна сейчас, сказать не может никто. Дягилев снял с плеч у Веры пальто, вернул его гардеробщику и, взяв под руку, препроводил балерину к банкетному столу. Вышло это довольно демонстративно, как показалось самой Вере, и вообще она решила, что и в дальнейшем может полагаться на Дягилева: не зря же он выписал ее в Париж, сдержав данное еще в Москве слово. Конечно, демарш Фокина оскорбил триумфально выступившую на премьере балерину – и Дягилев не дал балетмейстеру надлежащего отпора, но Веру он все-таки обнадежил.

Надежда эта уже назавтра вечером переросла в едва ли не в стопроцентную уверенность. Сидя в ложе Гранд-опера, Вера почувствовала, что на нее обращают внимание; а галерка и вовсе встретила ее появление рукоплесканиями и выкликами «Браво!», затихшими, лишь когда наступила всеобщая напряженная тишина, в зале погас свет, на сцене поднялся занавес и замершей публике предстал Собинов. И на сей раз – причем еще сильнее, чем в Лондоне, – Вера почувствовала, что он поет только для нее. В качестве вступительного номера Собинов (очевидно, совершенно сознательно) выбрал ту арию Руслана из оперы Глинки «Руслан и Людмила», распевая которую витязь на руках выносит спящую возлюбленную из чертогов зловещего Черномора, – выносит для того, чтобы никогда больше с нею не расставаться. Эта ария показалась ей публичным признанием в любви. Редко ей доводилось слышать его пение столь эмоциональным и вместе с тем столь восхитительно прекрасным. По окончании номера Вера поднялась у себя в ложе, перегнулась через бортик и, когда грянули аплодисменты, внезапно осознала, что и пальцем пошевелить не может. В антракте Вера решила пройти к Собинову в артистическую уборную. Ливрейный служитель не пропускал ее: маэстро распорядился, чтобы его никто не тревожил! Неужели этому церберу неизвестно, кто она такая? Оттолкнув служителя, Вера прошла за кулисы. Собинов сидел у себя в уборной перед зеркалом. Он снял концертный галстук-бабочку (выйдя в этой бабочке на сцену, он вопреки всему напомнил Вере официанта из ресторана «Ритц»), расстегнул сорочку. Не проходя в глубь помещения, Вера застыла на пороге.

– Ария Руслана, – сказала она. – Значит, ты не забыл!

– Я никогда не забываю ни слова из того, что ты мне рассказываешь, – возразил Собинов.

Маленькая Верочка в Ярославле, в кустах на берегу Волги, с томиком Пушкина на коленях. Можно ли было нынешним вечером преподнести ей нечто лучшее, чем эта ария? Позже, уже в гостинице, он, подобно Руслану, взял свою возлюбленную на руки и понес в спальню.

А с утра Вера вновь погрузилась во всегдашнюю театральную суету. Уже назначенная репетиция откладывалась на неопределенное время. Фокин с Дягилевым отправились на вокзал встречать прибывающую из Вены Анну Павлову. У Веры не было с петербургской примой никаких личных счетов. Уже во время петербургских гастролей Большого Вера поняла, что Павлова исключительно талантлива, разве что поведение столичной дивы вне сцены показалось ей несколько высокомерным. Но разве следовало ожидать чего-нибудь иного от прославленной примы еще более прославленного Мариинского театра, привыкшей вращаться в высшем свете и чуть ли не подле самого царя! А к ней самой Павлова отнеслась тогда без малейшей демонстрации собственного превосходства (чего Вера опасалась заранее). Может быть, произошло это как раз потому, что Павлова еще не сумела распознать в ней серьезной соперницы. Зато теперь, в Париже, все будет совершенно по-другому, решила Вера.

Еще дважды танцевала она в театре Шатле партию Армиды, причем оба раза ей чудилось, будто где-то за кулисами стоит, наблюдая за ней и твердо вознамерившись отобрать у нее парижский триумф, Анна Павлова. Вера и сама чувствовала, что танцует не так хорошо, как на премьере, да

и ее партнеры Мордкин и Нижинский это, несомненно, заметили. Публика же по-прежнему принимала ее восторженно, а по окончании спектаклей Веру по многу раз вызывали на поклоны. Уже не впервые ей предстояло расстаться с партией, к которой она прикипела душой и телом, однако никогда еще за спиной у нее не маячила счастливая конкурентка, о которой к тому же было заранее известно, что, едва ступив на подмостки, она поставит под сомнение вроде бы безоговорочно одержанную Верой победу. Конечно, Вера и сама еще не была готова встать на одну доску с Павловой, однако она пребывала в твердом убеждении (подкрепленном овациями парижской публики), что здесь, в Шатле, ей удалось превзойти саму себя. Что ж, в любом случае замечательного выступления на премьере и восторженных отзывов критики не сможет отнять у нее и сама Анна Павлова. Вера поднялась на вершину – и обнаружила (как все, кому довелось туда добраться), что горный воздух слишком разрежен.

Надежда Веры исполнить заглавную партию и в следующем балете – «Клеопатре» – потерпела крушение: Фокин распорядился, что Клеопатру будет танцевать Анна Павлова, а Антония – он сам. И даже в романтический балетный дивертисмент «Сильфиды» (который в Петербурге назывался «Шопенианой», теперь, однако же, в память о великом парижском балетмейстере прошлого столетия Тальони – и как знак внимания здешней публике – вновь получил прежнее название и с ошеломляющим успехом был показан в вечер премьеры) Фокин ввел Павлову, Карсавину и Нижинского, предоставив Вере, как и Екатерине Гельцер, лишь партии второго плана. Судя по всему, Фокин, заинтересованный в первую очередь в том, чтобы представить в самом выигрышном свете солистов Мариинки, сумел навязать свою волю Дягилеву. Теперь, когда Вера напомнила Сергею Павловичу о его же собственном обещании, данном ей в гардеробе отеля «Ритц», он отреагировал лишь кисло-сладкой миной. Вера имела в виду при этом партию Клеопатры во втором составе, доставшуюся при распределении ролей Иде Рубинштейн. Конечно, Иду нельзя было назвать выдающейся балериной, однако Дягилев все-таки взял ее в Париж с оглядкой на вечную нехватку денег: у Иды имелся в Лондоне богатый покровитель из тамошних промышленников.

Даже такому человеку, как Дягилев, не прыгнуть выше головы, ответил Вере Собинов, когда она пересказала ему не давший положительного результата разговор с импресарио. Дягилев положился на Фокина, он поставил на него – и как минимум в первый «русский сезон» сильно от него зависит. Сейчас он просто не в состоянии пойти на решительный разрыв с Фокиным из-за Веры. С этим следует смириться, хотя он, Собинов, прекрасно понимает, что ей нелегко внезапно перейти в труппе с самой вершины на вторые и даже третьи роли. Зато для него самого она по-прежнему остается на первом месте.

«Разговаривает со мной, как с больной лошадью», – подумала Вера. Что ж, не исключено, что это даже к лучшему. Парижскую главу в ее жизни на этом смело можно закрыть; здесь ей указали ее место – не только за Павловой, но и за Гельцер с Карсавиной. На репетициях Вера тем не менее продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Однако была не просто огорчена, но и раздражена и то и дело вступала в бесплодные стычки с товарками и конкурентками – Тамарой Карсавиной и Идой Рубинштейн – в стычки, которые казались ей самой (стоило ей немного остыть) страшно пошлыми. Пребывание в Париже и «русский сезон» оказались для нее тем самым отравлены, а закончилось дело и вовсе несчастьем. Может, по оплошности, а может, и вполне сознательно Вера во время репетиции поскользнулась на лестнице. Усевшись на ступеньках и принявшись массировать стопу, Вера снизу вверх не без вызова посмотрела на Фокина: на сегодня, мол, у меня все! Он взглянул на нее – то ли сочувствуя, то ли сомневаясь, – пожал плечами и пробормотал по-французски: «Бывает». И не добавил к этому ни слова. Прихрамывая, Вера сошла со сцены; при этом она ни разу не обернулась, и ей было совершенно безразлично, верит Фокин в серьезность полученной ею травмы или нет.

Собинов же испугался по-настоящему; хотя, как показалось Вере, его отчасти позабавила поза, в которой она, высоко задрав травмированную ногу, уселась на гостиничный диван. Собинов вызвал врача; врач констатировал возможное растяжение сухожилия и предписал на несколько дней постельный режим. После ухода врача Вера, откинувшись на подушки, испытала глубокое облегчение, как будто ее избавили от необходимости самостоятельно решать чрезвычайно трудную задачу. Она и сейчас не была вполне уверена в том, не нарочно ли поскользнулась, но, разумеется, ничего не сказала об этом Собинову. Она понимала, какой он ответственный человек, какой дисциплинированный и надежный, и знала, что он ожидает и от остальных проявления тех же качеств. Еще в Москве Вера успела насмотреться на то, как тщательно готовится певец к каждому выступлению: влажные компрессы, чай на антоновских яблоках, долгие часы медитаций на диване в собственном кабинете.

«А не попробовать ли горячий влажный компресс?» – в шутку предложила она. Собинов рассмеялся, да так сильно, что не удержалась от смеха и Вера. Весь день она пролежала в гостиничной постели, прислушиваясь к шумам и голосам, доносящимся с улицы через полуоткрытое окно, к однозвучным выкликам уличного разносчика, тогда как Собинов хлопотал над ней. В конце концов Вера встала и объявила несколько обескураженному Собинову, что ей необходимо подышать свежим воздухом; уж несколько шагов вдоль по улице ей вполне по силам. Собинов повез ее в Булонский лес, и там, в летнем кафе, Вера объявила певцу, что театром Шатле и Парижем в целом уже сыта по горло. Он, Собинов, может немедленно увезти ее куда ему вздумается; правда, только не в Москву – туда (а значит, и в Большой) она возвращаться сейчас не хочет. Чтобы созреть для возвращения, ей понадобится определенное время.