Вера Каралли – легенда русского балета
Шрифт:
– Ты не жалеешь себя, – сказала она ему по возвращении в гостиницу, но певец не принял упрека.
– Общаясь с молодежью, – сказал он, – я словно бы сам окунаюсь в свои студенческие времена.
– Но ты уже не студент, – возразила Вера, – ты первый тенор великой России.
Певец, прервав монолог балерины, схватил ее на руки и повлек в постель.
– Принадлежу я, – напомнил он, – тебе и только тебе!
Здоровье его было, похоже, несокрушимым. На дальнейшем пути в Иркутск певец разбудил Веру, бросив ей в постель снежок.
– Нас завалило снегом, – в шутку запаниковал он.
Весна, наступившая после Казани, вновь отступила! Собинов был в ватнике, которым разжился у дорожных рабочих, когда вместе с ними расчищал от снежных завалов рельсовую дорогу. И певец просто сиял от радости. Хорошая физическая нагрузка явно пошла ему на пользу. Так он сказал Вере.
– А что, наших ночей тебе уже недостаточно? –
Он потянулся – да так, что на миг словно бы заполнил собою все пространство купе, – и назидательно отчеканил:
– Делу время, потехе час, Верочка! Не след путать одно с другим!
Меж тем наступил уже конец апреля. Иркутск остался позади, и поезд приближался к Байкалу. Озеро и впрямь оказалось поразительно синим, как Вере и пообещал еще в Москве Собинов. Не озеро – а огромный синий глаз всей Сибири. Утреннее солнце заливало серебристым сиянием гладь кристально чистых вод, линия горизонта в розовой дымке была золотистой – и там, ближе к окоему, тянулась сплошная полоса рыжеватых облаков. Собинов не мог насмотреться на это великолепие.
– Здесь нужно быть художником или поэтом, – сказал он Вере, когда они перебирались на борт парохода. Ей тут же вспомнились беспомощные, но проникнутые невероятной нежностью стихи, которые он порой в гостиничных номерах клал ей, уже спящей, на подушку, чтобы с утра, по пробуждении, они стали для нее первым приветом. Как Собинов и пообещал Вере в Москве, они с нею, тесно обнявшись, стояли сейчас на носу корабля. Только Собинов, похоже, забыл о другом своем обещании: спеть здесь так, как ему еще не доводилось делать этого во всей России. Вера не напомнила ему об этом, опасаясь, что холодный, практически морской воздух может повредить его голосу. И впервые заметила она, что длительная поездка и изнурительные концертные выступления (которым она уже давным-давно потеряла счет) не прошли бесследно и для певца. В читинском театре (это было последнее сибирское выступление, однако предстояло дать еще пять концертов на Дальнем Востоке) Вера почувствовала, что Собинов поет уже из последних сил. Но, судя по всему, она ошиблась. Усталость, которую она подмечала в Собинове, стоя с ним за сценой во время выступлений Андоги, исчезала бесследно, как только тенор выходил к публике. Может быть, в его теперешнем пении уже не было такого азарта, с каким он выступал в Варшаве или хотя бы в Казани, но зрительный зал он гипнотизировал по-прежнему; он, не щадя себя, многократно пел на бис и даже на заключительном банкете, устроенном организаторами, был исключительно весел и общителен – тем более что и здесь, в Сибири, нашлось несколько занесенных за тридевять земель москвичей, которым случалось когда-то, еще в Белокаменной, слушать его (и видеть Веру) на подмостках Большого. И здесь же, впервые за все время гастролей, с Верой заговорили о ней как о балерине в двойной партии Одетты-Одиллии; ее танец запомнился одному местному балетоману, как он выразился, навсегда. Похоже, этот поклонник присутствовал при Верином дебюте на сцене Большого. Сколько же с тех пор воды утекло… Вера была благодарна седовласому сибирскому балетоману с мужественным обветренным лицом, а он – благодарен ей.
И вновь несколько дней в поезде – увы, уже не таком комфортабельном, как на перегонах до Томска и до Иркутска, – и вновь ночевки в гостиничных номерах и вечерние концерты в Харбине, в Хабаровске, во Владивостоке… К явному облегчению Веры, ехать дальше было уже просто некуда – они уперлись в восточную границу России; о прибрежные камни здесь разбивались волны Японского моря. Вере показалось, будто морской бриз доносит до нее дыхание самой Японии; это чувство усилилось после того, как Собинов на владивостокском концерте исполнил арию Пинкертона из оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй»… И на этот раз грянули бесконечные рукоплескания; они стояли в ушах даже в гостиничном номере, где певец – обессиленный, но счастливый – рухнул в кресло и с мальчишеской улыбкой во все лицо объявил:
– Ну вот, Верочка, и всё. Я окунулся в Россию. А теперь – возвращаемся в Москву!
«Жизель» и «Орфей»
Большой театр вновь обрел Веру. Или Вера – Большой? Впрочем, первое суждение равнозначно второму. Словно бы заранее изголодавшись и истосковавшись по театру, длительная разлука с которым предстояла Вере во время грандиозного собиновского турне по всей России, в вечер перед отъездом она станцевала богиню Танит в «Саламбо» так прекрасно, что восторги публики дали ей понять: та будет с нетерпением дожидаться возвращения в Москву своей новой любимицы. А теперь Вера, обессиленная, но довольная, сняла в артистической уборной балетные туфельки и, когда костюмерша начала массировать ей ступни, велела рассказать, что нового произошло в театре за месяцы ее, Вериного, отсутствия. По словам костюмерши, ничего особенного;
– Я не нахожу, будто у нее такой уж замечательный вкус, – заметила Вера. Затем, однако же, пока ее гримировали, велела описать ей это платье поподробнее, подумав при этом, что и ей самой неплохо бы обзавестись новыми нарядами на лето, когда в театре будут каникулы, а они с Собиновым отправятся на немецкий курорт Бад-Хомбург. На лечение, как подчеркнул певец; и уж как минимум – на отдых после чрезвычайно утомительной поездки.
Предпочитающая действовать по наитию, Вера назавтра же отправилась на дрожках в знаменитое ателье на Кузнецком мосту. На Тверской она попала под ливень. Лошадь, поскользнувшись на мокром булыжнике, повалилась на бок. Извозчик принялся чертыхаться; быстро собрались зеваки, докучая ему благонамеренными, но практически бесполезными советами. Несмотря на дождь, Вера выбралась из повозки и принялась оглядываться по сторонам в поисках другого извозчика. Но дрожек на улице в этот час было мало, и все они оказались заняты. Меж тем от Триумфальных ворот приближался, посверкивая электрическими искрами (хотя все еще внешне похожий на старомодную конку), трамвай – а на трамвае Вера до той поры не ездила ни разу. После недолгого колебания, еще раз взглянув в беспросветные небеса, Вера подобрала юбки, намереваясь взойти на трамвайную площадку, но в то же мгновение у нее над головой раскрыли зонтик. Обернувшись и вскинув голову, Вера увидела явно небедного молодого господина, который тут же, широко улыбнувшись, приподнял цилиндр:
– Милостивая государыня, не соблаговолите ли вы сесть ко мне в экипаж?
В суматохе, возникшей после падения лошади, в растерянности и в волнении из-за того, как бы не промокнуть до нитки, Вера даже не расслышала имени владельца кареты, в которую тем не менее поспешила усесться. Какой-то барон Ишкин или барон Нишкин. Впечатление он производил приятное и был, судя по всему, страстным ее поклонником; во всяком случае, он выразил желание сопровождать Веру в ателье. Терпеливо дождавшись, пока она управится здесь с задуманным, он пригласил балерину откушать с ним в ресторане. Точнее, в клубном ресторане; а сам клуб находился где-то поблизости от Триумфальных ворот. Вера провела с бароном (или кем бы он там ни был на самом деле) значительно больше времени, чем намеревалась. Он оказался исключительно обаятельным собеседником. И перед тем, как проститься, они скоротали еще часок в игорном зале (рядом с обеденным) за столом для игры в баккара – причем Вера, играя впервые в жизни, ухитрилась выиграть двести рублей. Прощаясь, новый знакомец попросил Веру поприветствовать от его имени Собинова, которого он, правда, не имеет чести знать лично, однако талант певца вызывает у него восхищение, а выбор спутницы жизни – и восхищение, и зависть.
– Шармёр, – весело сказал Собинов, узнав о происшедшем. – Не удивлюсь, если господин барон подстережет тебя с букетом где-нибудь за кулисами. Тебе, – продолжил он, – стоит поостеречься московских бонвиванов.
Но, конечно, певец приревновал Веру, не заметить этого было невозможно, и Вере его ревность польстила.
– Если этот господин вообще барон или хотя бы москвич, – шутливо ответила она и сочла весь эпизод исчерпанным.
На закрытии сезона Вера вновь танцевала заглавную партию в балете Адана «Жизель» – танцевала, не осознавая, что делает это с упоением и самозабвением, каких никогда еще не испытывала; она словно бы впрямь перевоплотилась в сгорающую от любви к принцу Альберу Жизель, которая не слушает предостережений матери о том, что некоторые так вот и пляшут, пока вместо вожделенного брачного ложа не очутятся в гробу – с тем чтобы впоследствии восставать бесплотным призраком из могилы. После первого акта, в конце которого Жизель, чувствуя себя опозоренной, пускается в граничащую с безумием пляску и умирает, Вера вышла за кулисы, шатаясь как пьяная, и без сил опустилась наземь. Горский, поспешив к ней, озабоченно спросил, что стряслось. Она и сама не знала, что с нею, она уже не раз танцевала эту партию и вполне владела ею. И вдруг Вера истерически расхохоталась – и еще долго не могла успокоиться.
– Ничего, – покачав головой, сказала она. – Просто мне на несколько мгновений показалось, будто я сама превратилась в привидение.
– А танцевать-то ты сможешь? – спросил Горский.
Вера схватила его за руку и, опираясь на нее, встала на ноги.
– Разумеется, смогу!
Она и впрямь чувствовала, что все прошло. Хотя и не знала, в чем дело. Вера уверенно довела спектакль до конца, и только выйдя на поклоны, почувствовала, что отзвуки этого доселе не испытанного ощущения еще живут в ее вроде бы совершенно здоровом теле.