Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга

Рубинштейн Джошуа

Хрущев принял Эренбурга в Кремле, где между ними состоялся долгий разговор один на один. Хрущев извинился перед Эренбургом, объяснив, что был введен в заблуждение предвзятым набором цитат из «Люди, годы, жизнь». Теперь же у него появилась возможность самому прочитать книгу, и он не нашел в ней ничего предосудительного. Писатель с таким общественным положением и жизненным опытом, как Эренбург, сказал Хрущев, не нуждается в цензуре. Пусть Эренбург продолжает свой труд, ни на кого не оглядываясь.

Эренбург тут же вылетел в Ленинград. Смекнув, что литературные сановники из Союза писателей не озаботятся встретить Эренбурга в аэропорту — обычная форма вежливости, несоблюдение которой может сильно обидеть Эренбурга, и он ближайшим рейсом вернется в Москву, — Твардовский из уважения к маститому писателю, вместе с Лакшиным, по собственному почину отправился в аэропорт, откуда они проводили Эренбурга до гостиницы.

На сессии Эренбург появился на второй день. Появлению его предшествовали слухи — то ли он встречался лично с Хрущевым, то ли разговаривал

с главой правительства по телефону. В любом случае потрясающий знак! По этой причине «молодые писатели внимали ему с особым волнением, — писал позднее тем же летом немецкий романист Ганс Вернер Рихтер, — и их волнение передалось западным собратьям по перу». Эренбург «говорил как мудрый человек, прошедший через многие испытания» и не побоялся высказать упреки в адрес своих советских коллег [932] . «Говорить о книгах, которые человек не читал, — сказал Эренбург, — или о картинах, которые он не видел, — это значит неминуемо впасть в схоластические и догматические рассуждения <…> Нам, писателям, лучше бы от него [догматизма — Дж. Р.] отказаться». Эренбург был, пожалуй, единственным советским писателем из старшего поколения, который встречался с Джеймсом Джойсом и лично знал близкого друга Кафки — Макса Брода. В своей речи Эренбург постарался охарактеризовать их произведения таким образом, чтобы они оказались приемлемыми для сугубо дидактического советского подхода к литературе.

932

Рихтер Г. В. Писатели на берегах Невы // Новое русское слово. 1963, 22 сентября. С. 7–8.

«Можно ли отрицать Джойса и Кафку, двух больших писателей, непохожих друг на друга? Для меня это прошлое, это исторические явления. Я не делаю из них мишени для стрельбы <…>

Джойс нашел мельчайшие психологические детали, мастерство внутреннего монолога <…> Джойс — это писатель для писателей.

Что касается Кафки, то он предвидел страшный мир фашизма. Его произведения, дневники, письма показывают, что он был сейсмографической станцией, которая зарегистрировала благодаря чуткости аппарата первые толчки. На него ополчаются, как будто он наш современник и должен быть, оптимистом, а это крупное историческое явление».

В заключение Эренбург не преминул снять стружку со своих беспардонных советских коллег за их провинциальные и невежественные выступления. Кто еще, кроме Эренбурга, из собравшихся там писателей мог сослаться на то, что говорил в 1934 году на Первом съезде писателей?

«Мне кажется, что не нужно бояться экспериментов. Я приводил в моей книге слова Жан-Ришара Блока на Первом съезде советских писателей. Он сказал, что должны быть писатели для пяти тысяч читателей, как должны быть пилоты, работающие на уже испытанных моделях, и летчики-испытатели. Можно и должно отмести шарлатанство, но нельзя отрицать права на существование эксперимента в литературе» [933] .

933

Эренбург И. Г. Собр. соч. Op. cit. Т. 6. С. 318–324. Полный текст выступления в английском переводе см.: Khrushchev and the Arts… Op. cit. P. 240–245. Обозреватель «Манчестер гардиан» был поражен несгибаемостью Эренбурга: «В свои преклонные годы Эренбург не стал ни амбициозным, ни осторожным; разруганный в пух и прах Хрущевым за грубые идеологические ошибки, он не спасовал, что, пожалуй, произошло бы с писателем меньшего масштаба, а ответил на удар, и это, надо полагать, очень понравилось свободомыслящей молодежи, которая и так смотрит на Эренбурга как на выразителя своих мыслей» (Manchester Guardian. 1963, August 14. Р. 6).

Речь Эренбурга спасла положение. «Аплодисменты, которыми наградили Эренбурга, — вспоминал Ганс Вернер Рихтер, — были больше, чем просто знак одобрения <…> Казалось, словно в одно мгновение уши глухих обрели слух» [934] . Для европейских писателей присутствие Эренбурга — а они знали, какая туча над ним нависла, — его уравновешенные суждения снимали наихудшие опасения касательно советской литературы. Как уже ранее заметил западногерманский поэт Ганс Магнус Энценсбергер, немецкие писатели, как например, Гюнтер Грасс, не могли, говоря о фашистском прошлом, пользоваться прямолинейным реалистическим стилем, для изображения жизни в Германии им необходимо было найти новые формы. Мнения Эренбурга вызвали живой отклик среди более свободомыслящих советских писателей, понимавших, что модернистские приемы письма вполне могут пригодиться для описания сталинской эпохи. Твардовский, Василий Аксенов и ленинградский писатель Даниил Гранин выступили с глубокими по мысли замечаниями, оживив в своих западных коллегах надежду, что диалог с советскими писателями может привести к плодотворному обмену опытом и идеями.

934

Рихтер Г. В. Писатели на берегах Невы. Op. cit. С. 7–8.

Эренбург почувствовал себя вновь

уверенным и востребованным. В сентябре он впервые за много месяцев выступил в центральной печати. В статье, опубликованной в «Правде» 6 сентября, он в пылких, полных оптимизма выражениях говорил о только что подписанном Договоре о запрещении термоядерных испытаний. Для Эренбурга этот договор, в результате которого прекращались испытания в воздухе, на земле и под водой, оправдывал многие годы усилий, которые он положил на движение за мир. Китай, однако, отнесся к Договору враждебно, и Эренбург страстно убеждал китайских руководителей одуматься. Напечатанная в «Правде» статья была одновременно и выражением многих личных надежд писателя и отражением официальной советской политики [935] .

935

Правда. 1963, 6 сентября. С. 6.

Два дня спустя Эренбург предпринял еще один важный шаг. Хотя его престиж был теперь восстановлен, «Люди, годы, жизнь» лежали в издательстве «Советский писатель» без движения. Публикация Собрания сочинений — первый том, куда вошли «Хулио Хуренито», «Трест Д. Е.» и «Тринадцать трубок», не появлявшиеся в Советском Союзе с двадцатых годов, — также застопорилась. На этот раз Эренбург обратился со своими трудностями к Л. Ф. Ильичеву. После хрущевского благословения, которое он не так давно получил, Эренбург имел все основания полагать, что Ильичев — дважды пригвождавший его к позорному столбу — теперь будет вынужден позаботиться о решении его, Эренбурга, дел. Эренбург, по правде сказать, считал Ильичева типичным жидомором и, надо думать, испытывал немалое удовлетворение, обращаясь к нему теперь с нижеследующим письмом [936] .

936

Werth A. Russia. Hopes and Fears. New York, 1970. P. 182.

«8 сентября, 1963

Дорогой Леонид Федорович!

Пишу Вам по следующей причине. Третья и четвертая часть моих воспоминаний „Люди, годы, жизнь“ должны были выйти отдельной книгой в издательстве „Советский писатель“ в прошлом году, и гранки уже прошли Главлит. В начале августа этого года издательство сообщило мне, что необходимо внести серьезные изменения в текст с учетом сделанных замечаний. Во время встречи с Никитой Сергеевичем я рассказал ему об этом и сказал, что переделывать книгу, которая уже опубликована в журнале, а также вышла отдельными изданиями в ряде зарубежных стран, не только неприемлемо для меня лично, но и вредно политически. Никита Сергеевич согласился со мной. Позже тов. Лесючевский написал мне письмо, подтверждая его прежние требования. Я отправил письмо тов. Лесючевского в канцелярию товарища Хрущева, но я хорошо понимаю, что Н. С. Хрущев не может заниматься вопросом публикации каждого конкретного тома. Надеюсь, Вы сможете помочь мне решить этот вопрос, который особенно важен для меня теперь, потому что я заканчиваю шестую, последнюю часть, о которой говорил с Н. С. Хрущевым» [937] .

937

Архив И. И. Эренбург.

Ильичев очевидно постарался выполнить просьбу Эренбурга. Книга мемуаров увидела свет, и подписчики вскоре получили очередные тома Собрания сочинений. Но даже недавняя расположенность Хрущева не сгладили Эренбургу всех сложностей. Издательство «Советский писатель» потребовало от него покаянного вступления к тексту мемуаров, и следующее предисловие «от автора» появилось на первой странице книги:

«Моя книга „Люди, годы, жизнь“ вызвала много споров и критических замечаний. В связи с этим мне хочется еще раз подчеркнуть, что эта книга — рассказ о моей жизни, об исканиях, заблуждениях и находках одного человека. Она, разумеется, крайне субъективна, и я никак не претендую дать историю эпохи или хотя бы историю узкого круга советской интеллигенции. Я писал о людях, с которыми меня сталкивала судьба, о книгах и картинах, которые сыграли роль в моей жизни. Есть много больших художников и писателей, о которых я не написал, потому что не знал их лично или знал недостаточно. Эта книга — не летопись, а скорее исповедь, и я верю, что читатели правильно ее поймут. Теперь я работаю над шестой, заключительной частью, в ней я попытаюсь связать мой личный опыт с событиями пережитой эпохи».

То, что представил Эренбург, совсем не походило на отречение, которого от него добивались, и издательство предпослало авторскому введению свое собственное предисловие. Воспоминания Эренбурга приобрели такую политическую остроту, что их необходимо было снабдить предостерегающим знаком «Осторожно!». Издательство предупреждало читателя, что книга грешит «отступлениями от исторической правды».

«В своем предисловии к данному изданию И. Эренбург пишет, книга его „крайне субъективна“. К сожалению, крайний субъективизм проявился не только в частностях, в характеристике тех или иных людей, в оценке отдельных явлений, фактов, но и в освещении важных сторон и процессов общественной жизни — там, где И. Эренбург выступает в роли свидетеля и судьи истории. Это и приводит к нарушению исторической правды».