Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга
Шрифт:
Год спустя, когда Эренбург, решив продолжать свои мемуары, сел за Книгу седьмую, загадка всевластия и культа Сталина по-прежнему не давала ему покоя. В Книге седьмой Эренбург размышляет над дневником Роже Вайана, французского коммуниста, искренне верившего Сталину, чья вера рухнула, сокрушенная откровениями Хрущева [959] . Тут и была для Эренбурга суть проблемы: как могли честные искренние люди, в том числе и иностранцы, так безоглядно верить в добрый гений Сталина. Что это было именно так, Эренбург видел сам — в Испании, во Франции, в Латинской Америке. Вводя в текст своих мемуаров большой отрывок из дневника Вайана, Эренбург хотел, чтобы советские читатели осознали, насколько всеохватным был «культ личности», и поняли, что ссылками на самодержавное прошлое России или на управление методами террора и принуждения это явление объяснить невозможно. Эренбург и сам отдал дань культу Сталина. «Не веруя, — писал он в своих мемуарах, — я поддался всеобщей вере» [960] . Эту
959
ЛГЖ. Т. 3. С. 296–301.
960
Ibid. С. 345.
Дело Синявского и Даниэля
К 1965 году уже выявилось немало отдельных личностей, готовых по велению совести противостоять некоторым действиям власть предержащих. В ответ на арест двух московских писателей, Андрея Синявского и Юлия Даниэля, стали возникать группы тех, кто проводил прямую связь между свободой художественного выражения и правом по закону быть защищенным от произвольного ареста. Дело против Синявского и Даниэля, опубликовавших свои рассказы за границей под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак, возбудило серьезные опасения в среде московской интеллигенции. Теперь после снятия Хрущева, друзья и сторонники Синявского и Даниэля, проявили готовность защищать их публично. Их действия — демонстрация на Пушкинской площади в Москве, письма и другие обращения к правительству — послужили примером, в результате которого стартовало Движение за права человека.
В феврале 1966 года Синявского и Даниэля судили по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде». Эренбургу, среди прочих общественных фигур, предложили подписать ходатайство о прекращении этого дела, но он заколебался, не желая протестовать, раз процесс еще не начался. Он как раз собирался во Францию и боялся, что если подаст голос, в разрешении на выезд будет отказано. Виктория Швейцер, приятельница Синявского, явившаяся к Эренбургу с просьбой подписать письмо, знала о существовании в его жизни Лизлотты Мэр, и понимала, что «это была его единственная радость». Правда, Эренбург пообещал сделать что-нибудь в помощь обвиняемым в Париже. Но, к разочарованию Швейцер, никаких публичных шагов предпринять не смог. Даже после вынесения приговора Эренбург отказался подписать письмо [961] .
961
Виктория Швейцер. Интервью, данное автору в 1983 г. в Амхерсте (шт. Массачусетс).
В итоге он все же подписал одно из самых существенных обращений. Сразу после суда Виктория Швейцер набросала ходатайство об освобождении обвиняемых «под поручительство» литературного сообщества, распространив его среди московских писателей. Эренбург был в тревоге: из-за его прежних колебаний его могли обойти, не предложив подписаться под письмом, а он не хотел прослыть трусом и человеком, равнодушным к судьбе коллег по цеху. Когда Раиса Орлова, известный критик и жена Льва Копелева, пришла к нему за подписью, он немедленно присоединил свое имя к другим [962] .
962
Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. Ann Arbor, 1988. С. 185. Текст обращения с именами всех подписавшихся имеется в Архиве Самиздата. № 4, АС 219–301, № 220.
В феврале того же 1966 года Эренбург подписал даже более сенсационное заявление, присоединившись к группе знаменитых ученых, деятелей искусства и писателей, которые в прямом обращении к Брежневу выступили против возможной реабилитации Сталина на предстоящем Двадцать третьем съезде. Предостерегая от этого шага партийных функционеров, интеллектуальная элита предупреждала, что ни советские люди, ни коммунистические партии Запада не поддержат реабилитации Сталина. Под этим письмом рядом с именем Эренбурга стояли имена балерины Майи Плисецкой, старейшего дипломата Ивана Майского и трех всемирно известных физиков — Игоря Тамма, Петра Капицы и Андрея Сахарова. Это обращение было первым главным выражением несогласия с политикой партии со стороны Андрея Сахарова [963] .
963
О том, как это обращение подписал А. Д. Сахаров, см. в его воспоминаниях: Sakharov A. D. Memoirs. Op. cit. Р. 268–269.
Достойная позиция Эренбурга и поддержка им этих двух обращений привлекло внимание других московских диссидентов. Одной из самых заметных фигур среди активистов движения за права человека был в ту пору Петр Григоренко. Впервые он подвергся аресту в 1964 году за распространение материалов о расстреле рабочих Новочеркасска в 1962 г. и нехватке хлеба во многих частях страны. Обвиненный в «антисоветской пропаганде», Григоренко провел год в ленинградской психиатрической больнице. После
964
Зинаида Григоренко. Интервью, данное автору по телефону в 1992 г. в Нью-Йорке.
Эренбург разделял разочарование Григоренко. Выступая в Молодежном клубе интересных встреч 9 апреля 1966 года, Эренбург заявил, что с ужасным наследием Сталина «можно будет покончить лишь тогда, когда люди, воспитанные этими годами, физически исчезнут в нашем обществе. Я говорю это не только о людях моего возраста, но и о тех, кто моложе меня лет на двадцать. Надежда моя — на молодежь <…> Она, разумеется делает глупости, но у нее есть дух критики, дух независимости мысли, она не оглядывается на директивы, а идет, и она найдет».
Отвечая на вопросы, Эренбург продолжал высказывать свое мнение по нескольким животрепещущим темам, в том числе о судьбе Троцкого и культе Сталина, выступив, по сути, с призывом за нравственное противодействие и за реформы:
«Нам надо реабилитировать совесть. Сделать это может (после отказа от религии) только искусство. Но искусство не есть совершенно определенное понятие: искусство разное, потому что люди разные. В одних мир входит через видение, в других через слышимое… На одних искусство действует через Пикассо, на других через Рембрандта, на третьих через Пушкина и Гоголя, на четвертых через Бетховена. На одних действуют привычные формы в искусстве, на других необычное, новое. Необходимо только, чтобы это было подлинное искусство, а не подделка под него <…>
Человек, в котором есть только знание, но нет сознания (а под сознанием я понимаю совесть), это еще не человек, а полуфабрикат. Даже в том случае, если это что ни на есть талантливый физик или еще кто-нибудь. Беда наша в том, что наш мир стал миром таких полуфабрикатов, <…> которые не только свои мысли и социальные чувства, но и свои отношения к людям строят на последней инструкции или директиве от такого-то числа» [965] .
В марте в Москве состоялся Двадцать третий съезд партии. Вопреки опасениям, съезд открыто не отступил от прежнего осуждения Сталина. Однако без тягостных моментов не обошлось. В своем выступлении Брежнев сам отклонил все протесты против только что закончившегося процесса над Синявским и Даниэлем, заклеймив их как наемных писак, специализировавшихся на очернении советского строя [966] . И Михаил Шолохов, получивший в декабре Нобелевскую премию по литературе, произнес постыднейшую из речей за всю историю русской словесности. Он также не преминул высказать свое мнение о недавнем суде, выразив тоску по скорым и решительным сталинским расправам. Шолохов сожалел… о мягкости судебного приговора — Синявский получил семь лет исправительно-трудовых лагерей, Даниэль — пять, и это всего-то за опубликование сатирических новелл на Западе. Шолохов напомнил съезду, что «если бы этих людей с черной совестью поймали в двадцатые годы, когда судили, не слишком заглядывая в уголовный кодекс, а доверяя „революционному правосознанию“, можно себе представить, что бы с ними сделали, с этими оборотнями» [967] . На эту шолоховскую речь сотни читателей отреагировали гневным протестом — выбрасывали его романы, сваливая их у его дверей.
965
Советская культура. 1991, 26 января. С. 15. Русская писательница эмигрантка Нина Берберова восхищалась усилиями Эренбурга в этом направлении. Прочтя в шестидесятых годах «Люди, годы, жизнь», она высоко оценила их воздействие в своих мемуарах: «Не могу оторваться от его страниц, для меня его книга значит больше, чем все остальные за сорок лет. Я знаю, что большинство его читателей судят его. Я благодарна ему. Я благодарю его за каждое слово <…> Только в пробуждении сознания — ответ на все, что было, и только один из всех — Эренбург, — невнятно мыча и кивая в ту сторону, указывает нам (и будущим поколениям) дорогу, где это сознание лежит» (Берберова Н. Курсив мой. Москва, 1996. С. 602–603).
966
New York Times. 1966, April 4. P. 13.
967
Ibid, 1966, April 2. P. 4. Эренбург всегда испытывал неприязнь к Шолохову, считая его фашистом.
Усилия по защите Синявского и Даниэля не иссякли весною 1966 года. С помощью их жен — Марии Розановой и Ларисы Богораз, — которые во время суда вели стенографические записи, была составлена стенограмма процесса, куда вошли и смелые показания самих подсудимых. На основе этой стенограммы с добавлением дополнительных материалов, охватывавших как статьи, осуждающие Синявского и Даниэля, так и отклики в их защиту западной прессы, активист правозащитного движения Александр Гинзбург скомпоновал обширный сборник, который назвал «Белой книгой». Гинзбург намеревался послать экземпляр «Белой книги» в редакции советских и западных газет, депутатам Верховного Совета и даже в КГБ, надеясь добиться пересмотра приговора. С экземпляром «Белой книги» пришел он за советом к Эренбургу.