Вершина Столетова
Шрифт:
Дорога в село лежала мимо участка, на котором работал «Сталинец». Там творилось что-то непонятное. Комбайн на середине гона перестал косить и, подняв хедер, двинулся поперек участка к дороге.
Татьяна Васильевна ускорила шаг: «Уж опять что не случилось ли с этими проклятыми цепями?»
На мостике рядом с комбайнером стоял Сосницкий. Следом шли Хлынов с Галышевым и недавно приехавшая в колхоз студентка-практикантка.
Татьяна Васильевна стала на пути трактора и махнула рукой. Агрегат остановился.
— Что случилось?
— Все в порядке, Татьяна Васильевна, —
Татьяна Васильевна поняла все с первых же слов. Она поняла и то, о чем Сосницкий не говорил: Хлынов с Галышевым были против переброски комбайна, а агроном-практикантка не знает, чью же сторону занять.
Много «двинуть» хлеба на элеватор Сосницкий собирался с семенного участка ржи — лучшего среди озимых хлебов, добротно унавоженного. Хлеб там был действительно сильнее, наливнее. Но до полного созревания ему следовало постоять еще денька два-три. Начатый же участок завтра-послезавтра начнет высыпаться.
— Ты бы, товарищ Сосницкий, слез на землю, — негромко, стараясь сдержать себя, сказала Татьяна Васильевна. — Чего на машине толкаться, людям мешать? — А когда Сосницкий подошел к ней поближе, внимательно, как бы в раздумье, посмотрела на него. — Это хорошо, конечно, что ты помогаешь нам вытягивать колхоз. Можно сказать, даже спасибо за это. Только… только ведь у тебя, надо думать, и других забот по горло. А мы, мы как-нибудь уж сами… Первого места не займем — третье займем. Но займем по-честному, без фокусов… В этом участке, если хочешь знать, завтрашнее богатство нашего колхоза, а ты им дневную сводку хочешь подкрасить. Не дам! Тебе эта рожь — заплатка на отчет, а у меня она вот здесь, в сердце. Она мне, может, по ночам во сне не раз виделась… Э, да что с тобой говорить, все равно не поймешь!
Опять слезы подкатили к горлу, но Татьяна Васильевна сдержалась.
— Заводи, Илья Ефимович. Дожинайте, что начали.
Сосницкий не сразу нашелся, что сказать. Его красивое лицо судорожно передернулось и застыло в натянутой улыбке.
— Я, конечно, не хотел бы вмешиваться в ваши распоряжения, — все еще не зная, то ли продолжать улыбаться, то ли принять строгий, начальственный вид, сказал Сосницкий, — но вы забываете, что…
— Я все помню, — не дав договорить ему, ответила Татьяна Васильевна и, чтобы избежать длинных поучений, добавила: — Тот участок, попросту говоря, еще зелен.
— Агроном, однако, считает, что он вполне готов для уборки, — уже оправившись, важно возразил Сосницкий. — Тоня, скажи!
Девушка-практикантка выступила вперед и сбивчиво, неуверенно начала говорить что-то насчет восковой спелости.
— Не надо, голубушка, не трудись, — прервала ее Татьяна Васильевна. — Уж что другое, а поспел хлеб или не поспел — это я получше самого образованного агронома знаю. Этот комбайн, может, столько еще не скосил его на своем веку, сколько я серпом сжала…
Агрегат
Сосницкий с агрономом остались на дороге, а Татьяна Васильевна с Хлыновым и Галышевым пошли вслед за комбайном.
— Бригадиром себя считаешь, — сердито сказала Татьяна Васильевна Галышеву, — а машинами незнамо кто командует. Где так больно лютой, а тут слово сказать боишься.
— Товарища Сосницкого словами не прошибешь, — невесело улыбнувшись, ответил Галышев. — Он человек дела.
Татьяна Васильевна понимала, что бригадир с Хлыновым ни при чем, что Сосницкий просто-напросто не послушался их, а ведь он как-никак представитель райкома, но столько злости поднялось в ней, что она готова была обругать кого угодно.
От комбайна Татьяна Васильевна ушла домой, обедать.
Юрка с Леной брызгались водой из кадки и визжали от восторга, когда кому-нибудь удавалось облить другого. Глядя на них, Татьяна Васильевна первый раз за день улыбнулась. Все горькое, нехорошее и злое постепенно уходило из сердца.
«А все-таки тяжелый нынче день. Тяжело. А особенно оттого, что слова сказать некому. Ленка еще не понимает ничего, а Ольги нет. Хоть бы она, что ли, приехала…»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Весь день стояла ясная, тихая погода. Но перед вечером вдруг откуда-то взялся ветер, натащил облаков и закрыл ими все небо. Сразу стало шумно и по-осеннему сумеречно. Ветер сначала шел в одном направлении и был ровным, потом стал крутить, рвать, то затаиваясь, то налетая с удвоенной силой. Над полями то тут, то там вставали расплывающиеся пыльные столбы и воронки. Было похоже, что ветер обшаривает все полевые дороги и начисто подымает с них пыль в небо, и оно от этого все больше и больше темнеет.
Михаил шел к себе на стан с дальнего, пограничного с ключевским колхозом поля. Туда сегодня переехал комбайн на прицепе ихматуллинского трактора.
Огибая два крутых и длинных оврага, дорога делала крюк. Михаил решил идти напрямик.
Овраги почти упирались вершинами в лесок. Должно быть, оттуда с железными банками и кузовками пробежали четверо ребятишек.
В небе все еще творилось что-то непонятное. Грязные, пузатые облака забили его так плотно, что уже не видно было ни одного просвета. Но облака все прибывали, нагромождаясь друг на друга.
«Уж не дождичка ли господь бог надоумился послать? — усмехнулся Михаил. — Что ж, как раз ко времени: началась уборка…»
Наконец набитое до отказа небо не выдержало и где-то над лесом треснуло. Треск был сухой и резкий, как бывает, когда рвут клеенку. Разорвалось еще в одном месте, еще. А ветер все крутил пыль по дорогам, клал то в одну, то в другую сторону хлеба и, не зная, чем бы заняться еще, начал раскидывать по полю кучки сжатой и обмолоченной соломы.
Сухой треск раздирал небо из края в край, и оно опускалось над землей все ниже и ниже. На западе, из-за горизонта показалась огромная, зловеще темная туча, левей выплыла еще одна, и, как бы возвещая их появление, ударил гром.