Весенняя лихорадка
Шрифт:
Физических последствий инцидента с Боумом не было, но психическое состояние Глории отразилось на ее общем здоровье. Вандамм решил, что хорошо будет уехать из Питтсбурга. Сменить место. В Нью-Йорк.
В течение трех лет этот переезд оправдывал себя. Глорию определили в дневную школу высокой церкви [28] , где девочки носили форму. Поэтому с первого дня она была такой же, как все остальные ученицы. Мать каждый день водила ее в школу и встречала после уроков. Здесь Глория была не самой умной, не самой хорошенькой и не привлекала к себе особого внимания. Она завела нескольких подруг и летом ездила с ними в штат Мэн в лагерь отдыха, которым руководили двое школьных учителей. Там было много девочек из других школ, и ей не надоедали одни и те же лица. Когда возвращалась в школу, там всегда бывали новые девочки. Глория настолько оправилась, что сама попросила отправить ее в школу. Ей хотелось учиться в Калифорнии, но когда ее попросили объяснить причины, она сказала лишь, что ей нравится песенка «Апельсиновые рощи в Калифорнии», популярная в то время. Дядя был готов потворствовать капризу племянницы, но этому помешало временно ухудшившееся финансовое положение. Он попытался найти работу в Калифорнии и впервые узнал, что удачлив; там работали хорошие специалисты, получавшие в месяц меньше платы за квартиру в Нью-Йорке.
28
Высокая церковь — направление англиканской церкви, тяготеющее к католицизму.
Когда целый год отделяет тебя от того дня, который (из-за какого-то события) не походил на другие дни, то дальше от того дня и события, хорошего или плохого, ты уже не будешь. Если оно плохое, то достаточно отдалено. Следствие его может длиться, но нет смысла морочить себя, будто переживаешь это событие снова. Что-то исчезло. Когда погружаешься в воспоминания, исчезает реальность; начиная вспоминать, ты сознаешь, что в данную минуту это своего рода греза. Если год назад получил рану, из тебя хлестала кровь и все вокруг ассоциировалось с болью, ты не сможешь вновь пережить это. Ни того дня, ни той минуты. Ты сможешь все пережить вновь лишь до той минуты, когда это ужасное событие, каким бы оно ни было, началось. То же самое с хорошим (хотя, разумеется, в жизни не так уж много хороших событий; по крайней мере мы не создаем жизненных вех из хороших в той же мере, как из плохих). Все еще прекрасное слово «потрясающий» не подходит к мороженому, полученной в школе медали, катанию на «русских горках», красивой одежде или «Усеянному звездами знамени» [29] , хотя «Усеянное звездами знамя» приближается к потрясающему больше всего. Это музыка, и бедная старая музыка, будь то Бах или Кармайкл, начинаясь, сознает, что предпринимает безнадежную попытку создать или воскресить то, чем не обладает сама. Она синтетична, и как может бедная, прекрасная, старая музыка, высшее из искусств, обладать хотя бы какой-то частью потрясения, вызванного значительным днем, значительным событием того дня в человеческой жизни? Ответ: не может. Можно на секунду закрыть глаза, когда маэстро дирижирует, но ты откроешь их снова и увидишь, как ошибался, думая, что слушаешь музыку, которую он вызывает, так как поймаешь себя на том, что заметил, как дирижер переложил палочку из усталой, ревматичной правой руки в левую. Однако тут не за что извиняться. Только сноб скажет, что он не заметил, что оркестром дирижирует Тосканини, но сноб это скажет. Сноб сочтет, что самоутвердился, сказав, что может не обратить внимания на гения, потому что он просто-напросто человек. Тогда кто же, черт возьми, написал эту музыку? Бесплотный призрак?
29
«Усеянное звездами знамя» — государственный гимн США.
У нас были долгие, неудобные периоды, когда мы делали стулья, забывая, что стул предназначен для сидения на нем. Музыка существует для того, чтобы наслаждаться, и нужно признать: чтобы стать источником наслаждения, она должна содержать в себе человеческие ассоциации. То же самое с любовью. Она может быть чистой, когда по одной или нескольким причинам двое не укладываются вместе в постель; иногда этого достаточно, иногда даже лучше, что они не укладываются в постель вместе. Любовь может быть так же далека от мысли лечь вместе в постель, как ненависть от мысли об убийстве. Однако стул предназначен для того, чтобы на нем сидеть, музыка хороша тем, что она доставляет вам, любовь — это укладывание вместе в постель, ненависть — это желание убить…
Может пройти три года, и в течение двух из них Глория может быть надежно отдалена от возможности вновь пережить тот эпизод с майором Боумом. Это не значит, что Боум сделал доброе дело. Для нее он был плохим, поскольку сделал ее внутренне иной, сделал обладательницей слишком значительного секрета, такого, каким она не могла поделиться. Но она стала больше и сильнее не в переносном смысле, и знание того, что такой большой мужчина, как майор Боум, неизвестно как выглядящий раздетым, хотел сделать с тобой то же, что хотят мальчики, стало окончательным знанием. Знанием, которое восполняет отсутствие любопытства или желание узнавать. Когда тебе тринадцать или четырнадцать лет, из страха не хочется узнавать слишком многое, но можно сказать себе, что знаешь немало, что этого не знают другие девочки.
Другие девочки уважали Глорию за то, что им казалось подлинной невинностью. Дети это уважают. Вся ее невинность заключалась в том, что она не хотела слушать разговоры, задавать вопросы, делиться сведениями. Но это сходило за настоящую невинность. Это вводило в заблуждение как ее мать, так и ровесниц. Когда миссис Уэндрес потребовалось рассказать Глории, что происходит в ее теле, у нее возникли две мысли: первая, что все это уже отчасти известно девочке, которую «изнасиловал» взрослый мужчина; вторая — отвратительно напоминать девочке, что у нее был секс. Но она рассказала ей, и Глория восприняла эти сведения невнимательно (в том, что говорила мать, сведений было мало) и без вопросов. Миссис Уэндрес облегченно вздохнула и отправила Глорию в школу-интернат.
На весенние каникулы Глория возвращалась в компании пяти девочек. Поезд был скверным, день холодным, и всякий раз, когда поезд останавливался, мужчина, почти окруженный шестью девочками, поднимался и закрывал дверь за вышедшими пассажирами, которые оставляли ее открытой. Закрыв, он возвращался на свою скамью, третью от двери, и принимался дремать. Глорию всю жизнь увлекал и удивлял храп, а этот мужчина храпел. Из-за этого он ей понравился, на следующей остановке она встала и закрыла дверь, так как ее скамья была от двери второй. Мужчина улыбнулся, несколько раз кивнул и сказал спасибо. На Центральном вокзале, где мать встречала ее, этот мужчина с портфелем и сумкой в руках подошел к миссис Уэндрес, которая приветствовала вышедшую первой из вагона Глорию, сказал: «Хочу поздравить вас с манерами и предупредительностью вашей дочери. Очень вежливая и воспитанная девочка», — улыбнулся и ушел. Миссис Уэндрес захотелось узнать, кто этот человек, — она понимала, что священник или учитель, и подумала, что он, должно
С каникул Глория возвращалась с одной девочкой, но они сидели не вместе. Она была недовольна перспективой ни с кем не разговаривать до конца пути и очень обрадовалась, услышав мужской голос: «При такой замечательной погоде беспокоиться о двери нам не понадобится». Это был тот самый человек, который храпел. Он спросил Глорию, где она учится, сказал, что знает в этом интернате нескольких девочек, назвал их имена, спросил об успехах в учебе, о том, как ей нравятся учителя вообще, сообщил, что сам один из них, если можно назвать учителем директора школы.
Не совсем случайно этот человек оказался и в поезде, на котором Глория возвращалась в Нью-Йорк по окончании учебного года. С ней было много подруг, но она увидела его и заговорила с ним как со старым знакомым. На сей раз мать опаздывала на Центральный вокзал, а он медленно шел сзади. Глория сказала подругам, что подождет мать, а мужчина, увидев, что она одна, подошел к ней и сказал, что поможет ей взять такси. Предложил даже подвезти ее.
Все было очень просто. Два дня спустя Глория во второй половине дня зашла в отель, где он остановился, и ее отправили наверх с посыльным, потому что этот человек постоянно останавливался в этом отеле, был известен как респектабельный учитель и, видимо, ожидал ее, но забыл предупредить об этом. Не прошло и месяца, как он приучил Глорию нюхать эфир и получать от этого удовольствие. От этого и от всего прочего, что происходило в его номере.
Глория виделась с ним реже, чем хотелось бы; встречаться они могли только в Нью-Йорке. Она провела там еще два года, но подготовительных курсов для поступления в колледж не окончила. Заведующая интернатом обнаружила в комнате Глории бутылку джина, и ей предложили не возвращаться. Мать слегка встревожилась, но приписала это тому, что Глория становится очень популярной у мальчиков, и в глубине души была рада; подумала, что история с Боумом забылась. У мальчиков Глория была чрезвычайно популярна и в менее строгой школе могла бы превосходить всех по числу поклонников. Она поступила в другую школу, сдала экзамены, необходимые для поступления в колледж Софии Смит [30] , но потом передумала. Решила заниматься искусством. В Нью-Йорке. Живя в своей квартире.
30
Колледж Софии Смит — престижный частный колледж в Нортхэмптоне, штат Массачусетс. Основан в 1871 году.
Дядя радовался ее популярности, для него это было всего спокойнее. Он не прощал себе, что привел Боума в дом, но и не брал всю вину на себя. Популярность Глории возмещала это, Вандамм был человеком без предрассудков и в спорах между сестрой и племянницей неизменно принимал сторону последней.
Ни миссис Уэндрес, ни Вандамм моложе не становились. Отказавшись поступать в колледж и решив заниматься искусством в Нью-Йорке, Глория добилась своего. Они обещали позаботиться о квартире. Пока что они переедут в дом в Гринвич-Виллидже, принадлежавший им по наследству, и оборудуют верхний этаж под студию. У Вандамма дела в то время шли успешно, и он всерьез полагал, что у Глории настоящий талант. Кое-какими способностями она обладала; копировала карикатуры Хьюго Геллерта, Уильяма Ауэрбаха-Леви, Коваррубиаса, Константина Аладжалова, Ральфа Бартона — всех известных карикатуристов. В том году она много говорила о поступлении в художественное училище, но всякий раз, когда набиралась новая группа, забывала записываться, поэтому продолжала копировать карикатуры, когда больше было нечего делать, иногда позировала, всякий раз обнаженной. Но самым важным, что началось в то время и продолжалось около трех лет, было пьянство. Глория стала одной из самых безудержных пьяниц в Нью-Йорке в двадцать седьмом — тридцатом годах, когда Нью-Йорк видел много безудержного пьянства. «Дурманящий клуб», «То, что надо», «У Томми Гинена», «У Флоренс», «Клуб печатников», «У баска», «У Майкла», «У Тони на Восточной Пятьдесят третьей», «У Тони на Западной Сорок девятой», «Сорок два на Западной Сорок девятой», «Аквариум», «У Марио», «Моллюски», «Курятник», «Клуб на Западной Сорок четвертой», «У Макдермотта», «У Слиго Слэшера», «Репортеры», «У Билли Даффи», «У Джека Делани», «У Сэма Шварца», «Ричмонд», «У Фрэнка и Джека», «У Фрэнки и Джонни», «У Луиса», «У Филлис», «Двадцать одно», «Дом Мальборо» — в этих заведениях Глорию знали в лицо и по имени, бармены поражались тому, сколько она выпивала. Они знали, что перед закрытием она будет пьяна, но не утратит задора. Мысли прекратить пьянство не было. Для этого не существовало причин. Глория пила ржаное виски с водой весь день напролет. Когда вспоминала, что не ела целые сутки, отправлялась в заведение, где подавали яйца, заказывала одно сырое яйцо, разбивала его в бокал с коктейлем «Старомодный», добавляла туда горькой настойки и выпивала эту смесь. Иногда она ужинала: съедала жареное рыбное филе с татарским соусом. На другой день либо обходилась без еды, либо выпивала бульон с сырым яйцом. Некоторые сигареты вызывали у нее головную боль. Она курила только «Честерфилд» и «Герберт Тэйритонс». Иногда по нескольку дней обходилась без секса, общаясь с группой юных выпускников Йеля, которые в двадцать с небольшим лет настолько пристрастились к спиртному, что родные считали — пусть живут в Нью-Йорке. Все они были согласны, что без выпивки жить нельзя, и, находясь в обществе этих молодых людей, Глория считала и они считали, что она для них что-то вроде сестры. К ней не приставали. Лишь один неприятный низенький, толстый парень, приезжавший со Среднего Запада дважды в год, как-то попытался приставать к Глории, но прекратил, поняв, что так не годится. Другие молодые люди связывались по телефону с фондовой биржей с полудня до закрытия. К половине четвертого они знали положение своих дел: то ли идти праздновать «У Томми Гинена», то ли топить горе в любом другом заведении. Они много раскатывали на машинах с не нью-йоркскими номерными знаками, но редко выезжали за пределы штата, разве что в футбольный сезон. Лето в Нью-Йорке проходило весело. Плантаторский пунш. Мятный джулеп. Коктейли «Том Коллинз» и «Рикки». Для начала выпивали по два-три коктейля, потом посещали одну-две пивные, затем возвращались к виски с водой. Какой смысл морочить себя? Делалось все, что приходило в голову. Если хотелось пойти в ночной клуб, послушать Хелен Морган или Либби Холмен, решение принималось в полночь, все расходились приодеться, встречались через час, покупали парочку бутылок и отправлялись с ними в клуб. В театрах они не бывали. В кино ходили изредка. На частные вечерники лишь в том случае, если там было что-то особенное. На свадьбы непременно. Лучше всего молодые люди чувствовали себя, приезжая в «Сорок два» под хмельком, в визитках: «Приятно оказаться снова среди приличных людей, не там, где считают, что шампанское стоит пить».