Весна гения: Опыт литературного портрета

Продев Стефан

И днем и ночью гонят колонны арестованных в сторону мрачной башни Сен-Пелажи [3] . Медленно шагают повстанцы между двумя рядами вооруженных конвоиров. Вдруг где-то впереди чистый голос запевает «Марсельезу». Колонна подхватывает. Запевала – молодой человек в клетчатой блузе художника. Арестанты хорошо знают его – Оноре Домье популярен. Несколько лет его смелые рисунки в «Caricature» помогали революции, осмеивая короля банкиров.

В тот трудный час, когда в Сен-Пелажи захлопывались двери казематов за спиной революционеров, в скромной комнате на бульваре Пуасоньер, из которой еще не выветрился

пороховой дым, Генрих Гейне писал о тех, кто первым поднял красное знамя…

3

Тюрьма в Париже.

•

Год 1834-й. Господин Энгельс-старший справляет четырнадцатилетие сына. Революция снова возвращается в Лион. На этот раз к ее цитадели подбирается палач Тьер. Его жестокость воскрешает в памяти 1793 год.

Лозунг Лионского восстания – «Республика или смерть!» – сотрясает не только Францию, но и Европу. Лион плавал в крови, когда на помощь ему выступили Париж, Гренобль, Сент-Этьенн… Тьер не знает, что такое пощада. Убийства начались с дома № 12 по улице Транснонен [4] , убийства, которые кто-то назвал «маленькой шуткой», убийства, которые превратили Июльскую монархию в подлинный «bank de morte» [5] .

4

Все жители этого дома, от мала до велика, были зверски перебиты.

5

Банк смерти.

•

Годы 1835 – 1840-й. Молодой Фридрих становится совершеннолетним. Революция временно отложила патронташи в сторону. С закопченных порохом баррикад она перебралась в университетские аудитории, в кружки философов. Борец становится мыслителем. Революция шествует не по улицам городов, а по страницам газет. Она заряжает умы. Ее дух чувствуется в лабораториях ученых, в мансардах художников, в салонах поэтов и композиторов, в аду фабричных корпусов. Вся Европа была покрыта ее огненной сетью. Каждый дом бедняка – ее крепость, каждое честное сердце – сердце воина.

Реакция в панике.

Новый этап революции казался ей трижды страшнее вчерашнего. Вчера ее оружием были руки, сегодня – умы. Кавалерийские эскадроны оказались бессильными перед ними. Сабли ковались для того, чтобы врубаться в толпу, но это оружие оказалось бессильным против изобретений, книг, нот, картин, теорий. Великолепно закаленная сталь легко рубила головы, но не идеи… Мысль может быть побеждена только мыслью. Реакция чувствовала и страшилась этого.

Реакции грозило поражение…

Революция умов была на подъеме. Германия подарила человечеству диалектику Гегеля – гениальное творение, «алгебру революции». Фундамент официальной науки – идеализм – дал трещину. Франция издавала сочинения Сен-Симона, Фурье. Как ни утопичен был их социализм, но корни его уже проникли к питательной среде. В Англии об этом заботился Роберт Оуэн. И ни полицейская строгость цензуры, ни ожесточенное сопротивление талантливого ума Шеллинга уже не могли воспрепятствовать прогрессу. В Берлине социалистические идеи воспевал Бюхнер, воспевал как победу. В Париже композитор Берлиоз и художник Делакруа открыто высказывали свои симпатии революционным идеям. В Лондоне размышлял

о них Дарвин. В России творил Герцен. Целая фаланга гениев сделала шаг вперед. Революция преклонялась перед Разумом. Ее разящим оружием становились знания. В борьбе с ними враги были бессильны.

Как ни остра сабля – оружие террора, она пасует в схватке с искусной рапирой Разума.

•

Годы 1841 – 1846-й… Революционный вихрь стремительно перелистывает календарь истории. Годы, как бы они ни были похожи друг на друга, нельзя назвать близнецами, как нельзя назвать близнецами волны, перекатывающиеся по морской равнине. Невидимые шаги истории слышатся то громче, то тише – в зависимости от накала общественных страстей, от остроты поединка классов. Каждый шаг истории чреват революционным взрывом. Каждый год оставляет в памяти какой-то подвиг.

Годы уходят в историю, а революция шагает вперед. Чартистское движение в Англии, восстание силезских ткачей, выступления карбонариев в Италии…

•

1847 год возвещает о создании «Союза коммунистов». Ряды пролетариата становятся плотнее, бодрее, сильнее.

Революция нетерпеливо шагает по Европе. Ее грозовые разряды все чаще раздаются над городами. Революционные зарницы сверкают над Веной, Будапештом, Миланом, Триестом и Мадридом…

•

Год 1848-й. Париж в огне. Февральская метелица припорашивает снегом растущие баррикады. С оружием в руках на улицы и площади выходят наследники июльских дней 1830 года. Наступает час возмездия. Убийцы отцов должны предстать перед судом детей. Судья теперь сама история, а исполнитель ее приговора – пролетариат, говорил Маркс.

Все становится на свое место.

Реакция уже не отваживается выступать под фальшивой личиной меценатствующей покровительницы нового. Никто ей больше не верит. Достаточно было одной ночи – ночи на 25 февраля, чтобы сорвать маску. Волк предстал тем, кто он есть, – волком. Девиз «Свобода, Равенство, Братство» вышвырнут в парламентский закуток. Вместо него контрреволюция двинула штыки пехоты, сабли кавалерии, снаряды артиллерии.

Февральская драма сменяется июньской трагедией. Кровавая вакханалия генерала Кавеньяка (тысячи брошенных в тюрьмы, сосланных на каторжные работы в Кайенну, растерзанных на месте) вынуждает Жорж Санд, амазонку интеллигенции, с гневом воскликнуть: «Не верю в республику, которая начинает с расправы над трудовым людом».

Эпоха – грозная и великая – сходит с подмостков жизни.

Наступает новая…

Фридриху Энгельсу двадцать восемь лет. Наконец-то он совершенно самостоятелен. Впервые в жизни в день своего рождения он не поцеловал мать в нежную щеку. В этот день он впервые целует пылающее знамя революции.

* * *

Молодость Энгельса позади. Наступает пора зрелости. За весной всегда следует лето. Майская любовь сменяется знойной июльской жатвой.

Вуппертальская долина

Ничто так не переменчиво, как облака, но земля еще переменчивее.

Виктор Гюго

Развернем карту Германии. Найдем голубую нить Рейна, по ней указательным пальцем медленно поведем на север. Вот Кобленц. Здесь в великую немецкую реку вливается полноводный Мозель. Пересечем слоеный Рейнский хребет, чтобы попасть в Бонн – на родину Бетховена. Чуть севернее – Кёльн с его знаменитым кафедральным собором. Еще севернее – Дюссельдорф.