Ветер, ножницы, бумага, или V. S. скрапбукеры
Шрифт:
И тогда что-то сдвинулось. Только что она вся была внутри, ощущала каждую замершую клеточку, и спазм под ложечкой, и ухало все тело от бешеных ударов сердца, а потом она как будто упала в пропасть. Инга так и не поняла – провалилась ли глубже в себя, как кролик в шляпу фокусника, или оказалась снаружи, но только скованность разом прошла, а родился ей на смену безбашенный азарт, как тогда, в открытке, будто все кругом – не настоящее, и вовсе не боится она, что сейчас получит удар в живот.
Тогда руки стали действовать сами, словно ими управляла неведомая сила. Инга не чувствовала себя марионеткой, в ее руках родился волшебный материал, невидимая глина, и руки сами знали, как с ней управляться. Она мягко отодвинула нож ладонью, даже не порезалась.
Своими контурами карточка напоминала мультяшное облако. Рука сама написала что-то на открытке, чернила оказались красными. Она выставила карточку прямо перед носом кепчатого. Он уставился на надпись, а Инга, не отрываясь, смотрела только на свои руки. Что это, глюк? Они светились мягким золотым светом, как у настоящей феи. Может быть, ей подсунули светящийся грим? В глубине живота нарастал яркий, нестерпимо горячий огонь. Кажется, она сейчас взлетит, как ракета, или одним ударом уложит на землю всех этих парней. Но этого не понадобилось. Один за другим они подбирались ближе, чтобы посмотреть на открытку, и замирали, открыв рот. Каждый низко кланялся, бил лбом в землю, как истовый верующий в церкви, и поспешно отползал задом, а потом бежал сломя голову. Не прошло и пяти минут, как все до единого подростки разбежались, а несколько зрителей вокруг захлопали и пополнили копилку Инги на пару сотен рублей.
Потом она уселась в такси и поехала домой. Что же было в той открытке, в виде облака? Инга не помнила. Она поспешно полезла в ридикюль, вытащила ножницы, не сдержалась и чмокнула их в ручки. До сих пор теплые, хранят огненный поток, что бежал совсем недавно по ее ладоням. Потом вытряхнула ручку, колпачок откатился в сторону, из пера вытекла лужица красных чернил, и, наконец, с трудом отцепила от подкладки открытку, которую второпях сделала сегодня утром, – со снежинками и бисером, спрятавшимися под белым кружевом. Вот только утром она не собиралась делать надписей на своем картонном «облаке». Надо же, никогда раньше Инга не замечала, что умеет писать таким красивым почерком, под старину, с завитушками. И что самое странное, никогда она раньше не слышала слова, которое написала на открытке:
«МЕРКАБУР».
И тем более непонятно, чего так испугалось это хулиганье. Что они увидели в открытке, что она сумела вложить в нее? Воспоминание о том, как она летела в пропасть с резинкой на поясе? Она усмехнулась. Струхнули, что ли? Рядом со словом она ухитрилась нарисовать маленькую карусель, схематично, но узнаваемо и довольно симпатично. Наверное, это из-за маминой открытки, накрепко отложилось в голове. От карточки с «Меркабуром» явственно дул свежий ветерок, как и от других скрапбукерских открыток. Только он был совершенно особенным – родным до коликов, как будто дул из мест, где она родилась. Откуда-то внутри откликнулась острая боль. Инга отбросила открытку с отвращением, как дохлого жука. Сейчас можно выбросить ее или лучше сжечь, и тогда все останется как раньше, просто и понятно.
Но если сейчас она избавится от этой карточки, второго шанса уже не будет никогда. И никогда она уже не спасет родителей и будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Инга заставила себя поднять открытку, пополам согнувшись от боли, с трудом уселась обратно на диван.
Нестерпимо захотелось в родной дом, туда, где лежала за окном неизменная труба, где все еще чувствуется присутствие мамы и папы. Вот бы сейчас обнять маму, рассказать ей, что она знает про скрапбукинг, расспросить ее обо всем. Но там, в том доме, сейчас только чужие люди, и видеть их совсем не хотелось.
Чем больше смотрела Инга на свое «облачко», тем сильнее у нее все болело
Она вскочила и побежала к аптечке, дрожащими руками пыталась нащупать обезболивающее, но тут же села прямо на пол. Инга не могла сама себе ответить на вопрос: «Где у меня болит?» Она разглядывала снизу доверху комнату, но та уже не казалась родной. Почему здесь такой идеальный порядок? Какого черта все в одинаковых тонах? Комната мертвая, холодная, глянцевая, как в одном из тех журналов, что лежат аккуратной стопкой возле дивана, хуже, чем в гостинице. Фу, Кристофоро Коломбо, какая гадость, как она могла прожить здесь несколько лет?!
Внутри копилось, кипело раздражение. Она вскочила, переставила с места на место стулья, открыла и снова задернула шторы. Инга вспомнила, что однажды уже испытывала похожие ощущения, когда Алик вдруг показался ей совсем чужим. Дио мио, Алик, как давно она его не видела! Как давно они лежали вместе на этом диване, как будто прошла целая жизнь, сто лет, не меньше! И вот теперь эта квартира стала разом чужой и неуютной, словно она здесь в гостях у нелюбимого родственника.
Зачем нужны эти огромные вазы, высокие, с какими-то дурацкими сушеными листьями? Инга вытащила ветки, переломала их одну за другой и вытряхнула содержимое обеих ваз в мусоропровод. Потом пошла в ванную помыть руки и увидела ровные ряды баночек на полке. И от одного вида этих флаконов, выстроенных, как танки на параде, у нее закружилась голова. Инга схватилась за полку, а потом вдруг резким движением руки смела все банки и склянки с полки. Какой-то флакон разбился, по полу потекла перламутровая вязкая жидкость. Мелкие баночки раскатились по всей ванной, на полке остался лежать на боку одинокий пузырек. Ей стало легче. Чуть отпустила острая боль внутри. Лекарство нашлось.
Инга разбила вдребезги четыре тарелки. Она вытаскивала из шкафа аккуратно сложенные стопки белья и разбрасывала их по комнате, переставляла цветы и шептала им что-то, наполовину задернула шторы и скинула на пол диванные подушки.
Но для полного облегчения все равно чего-то не хватало. Боль внутри требовала активных действий, только так она соглашалась отступить и раствориться, и никакие другие лекарства тут помочь не могли. Тогда Инга поставила на плиту высокий казан для плова, не без усилий засунула туда два толстых глянцевых журнала, включила вытяжку, облила их растительным маслом и подожгла. Кухню наполнила нестерпимая вонь, вытяжка едва справлялась на полной мощности, а Инга вдыхала едкий дым, и, как ни странно, ей становилось легче дышать. С каждой гладкой глянцевой страницей умирал внутри кусочек боли, отмирал и опадал серым пахучим пеплом, и на свободное место прорывалось что-то новое, свежее, сильное, такое, что дух захватывало. Словно в один момент сгорел старый, засохший, вымирающий лес, и тут же из-под земли пробивались свежие зеленые ростки и стремительно росли, наполненные волшебной силой. Инга сорвала с холодильника плакат с Шарлоттой из «Секса в большом городе», скомкала, потом снова расправила, отодрала фотографию Паваротти, а сам плакат безжалостно засунула в казан. Уютная квартира на Парк-авеню горела синим пламенем.
Потом она уселась в комнате на полу, замоталась в скомканное одеяло и проплакала целый час. Спроси Ингу, когда последний раз она позволила себе хотя бы слезинку, она не смогла бы вспомнить. Даже когда пришло сообщение об исчезновении родителей, и когда она первый раз пришла в их опустевшую квартиру, лишь глухая тоска наваливалась многотонной тяжестью. Разве что когда она нашла студенческий альбом и ту страницу… в тот раз слезы хотели навернуться на глаза, но щеки так и остались сухими. А сейчас она плакала, тихо, беззвучно, одна за другой горячие капли стекали на губы, и она ощущала соленый вкус.