Вьется нить
Шрифт:
На натянутых в два ряда веревках просушиваются байковые одеяла. Сенники и подушки разложены прямо на траве. В воротах то и дело появляется кто-либо из вернувшихся в город учащихся. Тогда прекращают свой танец палки, выколачивающие пыль. Лавируя между развешанными одеялами, все бегут встречать гостя.
У ворот заливается бубенцами Фейгеле Чижик. Значит, Мотл Шварц приехал. Бегу вместе со всеми его встречать. Фейгеле усаживает нас, меня и Мотла, на свой распростертый на земле сенник. На дворе тепло, солнце светит, изредка только слегка поддувает. И ветерок, хотя и ласковый, будто предпасхальный, гонит к нам из палисадника желто-красные осенние листья. Мы зарываем в них ноги, и листья бугрятся и шуршат.
У Мотла загорелое лицо и уверенные движения. За лето у него явно прибавилось
Мне тоже по сердцу угощение. В доме моих родителей редко топится печь. Никто не сушит там сыр, не то что в печи, но даже и на солнце. Мама чаще всего угощает меня двумя-тремя ломтиками ржаного хлеба, поджаренного на подсолнечном масле. Хлеб подрумянивается с одной стороны и с другой, она посыпает его солью и подает мне прямо на сковороде. Сама же она садится напротив меня и с молитвенным выражением на лице смотрит, как я ем. У черного хлеба, поджаренного на постном масле, райский вкус, но я поглощаю его в дикой спешке, обжигая нёбо, и вкусная еда эта мне не впрок, Насладиться ею в полной мере мне мешает стоящая на полке бутылка. Не могу заставить себя не смотреть на нее. А когда смотрю, то вижу, или мне это кажется, что с прошлой недели масла в ней нисколько не убавилось. Оно, очевидно, предназначено только для меня. Бедная мама, она и не подозревает, что ее угощение заставляет меня пореже приходить домой.
Сыр, привезенный Мотлом из местечка, где на лугу еще, может быть, пасутся коровы, а у его мамы, пожалуй, и собственная, я жую не спеша, с толком. И слушаю рассказ Мотла, как он там, у себя, учил стариков и старух читать и писать, как вскопал огород у своей матери и у соседки-вдовы.
Левый глаз Фейгеле — вишня в молоке — смотрит из-под черного локона на ее победно вздернутый носик, а на крупных, негритянских зубах крошится тщательно высушенный желтоватый сыр.
Я тихо поднялась с сенника и ушла. Мотл и Фейгеле, наверное, даже не заметили этого, иначе они бы меня задержали. Да и никто, пожалуй, не заметил. Ветер хлопал дверьми, из конца в конец двора перекликались голоса. Поэтому естественно, что никто не обратил на меня внимания, когда я прошмыгнула между развешанной и расстеленной постелью в дом. Я, однако, почувствовала себя страшно одинокой. Никто на меня не смотрит. Никому до меня дела нет. Но пуще всего меня мучил стыд, стыд за все мои разговоры в это лето с Фейгеле Чижик. Теперь я уже точно отдавала себе отчет в том, что ни одному слову моему она не верила. Да и чему тут было верить? Боже мой, чего я только не плела…
Новый учебный год обычно начинался с литературного вечера. Так у нас было заведено. Организацию литературных вечеров по случаю и без случая чаще всего поручали мне, так как я, хоть и самая младшая в техникуме, слыла «начитанной». На этот раз на меня была возложена обязанность заполучить только вчера приехавшего к нам из Москвы еврейского писателя. Мне строго наказали, чтобы я никому не давала перебежать себе дорогу — в техникуме писатель должен выступить раньше, чем где бы то ни было.
Задача была по мне. Рассказы писателя мне очень нравились. К тому же, по странному совпадению, его фамилия была Файнберг, как и моя. Когда я только познакомилась с Эстер, она сразу спросила, не родственница ли я писателя Файнберга.
В гостиницу я отправилась и робея, и любопытствуя. Мне указали дверь, которая стояла поперек всех других и замыкала собой коридор. Мне ничего не оставалось, как только постучать в нее, хотя на несколько мгновений я застыла перед ее непроницаемой белизной. Когда я уже готова была постучать, дверь беззвучно отворилась изнутри и в проеме возник высокий белокурый человек (про другого я сказала бы «парень», он был молод) с худощавым лицом. Он жестом пригласил меня в комнату, подвинул мне стул. Я присела на самый краешек, объяснила, кто я такая и зачем пришла. Выступить писатель согласился сразу, и я тут же поднялась, чтобы уйти. Но, к своему собственному удивлению, я спустя добрых полтора часа обнаружила себя сидящей на том же стуле (прочно, не на краешке) и рассказывающей о том, как я прошлой зимой проходила практику в школе. Я выкладывала
— Ошибки исключены, — уверенно говорила я. — Любому ребенку можно с полной ответственностью дать совет, какую профессию ему следует избрать.
В доказательство я привела тесты, которые сама составила и проверила на учениках третьего класса.
И вдруг человек, слушавший меня с таким долготерпением, огорошил меня неожиданным вопросом:
— Вы имеете какое-нибудь представление об астрономии?
Я чуть не проглотила язык от удивления. Астрономия… При чем тут астрономия? Моей уверенности как не бывало. Не смеется ли он надо мной, этот человек? (Теперь уж парнем его и вовсе не назовешь.) Но не может быть. Глаза с необычным разрезом смотрят на меня, как и прежде, длинным серьезным взглядом. Они ждут ответа.
И я пролепетала:
— Астрономии мы еще не проходили.
— Ну а вдруг в вашем классе сидит будущий ученый, астроном? Вы уверены, что ваши тесты не покажут его полную непригодность к чему бы то ни было?
И в самом деле, как установить склонность к астрономии? И почему он спросил меня именно об этой науке, словно знал, что в нашем доме она в чести. Мой брат даже начальной школы не окончил. Крохи своих знаний он заимствовал то у одного студента, то у другого. К моему отцу всегда липли студенты. Они любили его послушать. Так вот, все случайные и весьма многочисленные наставники моего брата в один голос уверяли отца, что его сын будет астрономом. Они установили это безо всяких тестов. Но каким же образом? Во всяком случае, с тех самых пор, как мой семнадцатилетний брат ушел с последней отступающей из города частью Красной Армии и пропал, у нас в доме говорили всем и каждому, что он отличался большими способностями к астрономии. Несколько опомнившись от смущения, я поспешила рассказать об этом Файнбергу.
— Извините! — просто сказал он.
А я, с запоздалой дерзостью, упрямо тряхнув головой:
— Ну и что ж? Буду изучать астрономию!
Файнберг молчит. Я съеживаюсь под его серьезным взглядом, который невозможно обмануть. Неожиданно я подумала за него, впоследствии я часто думала за него, и теперь думаю, когда его со мной уже нет, и почти никогда не ошибаюсь, да, именно это и так бы он сказал, так вот, я тогда впервые подумала за него: «Изучать астрономию — дело хорошее. Но есть на свете еще и другие науки, геология например». Я затосковала. Не могу же я овладеть сразу всеми науками. Да и вообще, чего ради я расселась здесь и разоткровенничалась перед чужим человеком? Пора и честь знать. Да, самое время уходить. А между тем я поверяю Файнбергу свою сокровенную тайну — я хочу быть актрисой, и, как-то само собой это получилось, я уже не сижу, я стою посреди комнаты и читаю свой коронный номер. Хорошо читаю, на самой высокой ноте, а когда дохожу до слов: «Вдалеке, на жестких досках, умирает мой отец», — в голосе у меня рыдание…
Одна беда: не вижу слушателя. Он где-то далеко, хотя и рядом. Лица нет. Только ровная линия пробора в гладко зачесанных белокурых волосах. Я осеклась, и Файнберг тут же перевел взгляд со своих скрещенных на столе рук на меня. Опять удлинились глаза, смотрят с той же серьезностью, что и прежде. Но теперь в них и тень сожаления. Или это мне кажется? Снова неожиданный вопрос:
— Вам когда-нибудь приходилось, хотя бы на время, расставаться с отцом?
— Н-нет, он здесь, в городе.
— Вот-вот… — И помолчав: — О разлуке с отцом писал мужчина. Об этом тоже не мешает подумать.
И я думаю: что означает «вот-вот»? Я убита. В голове мешанина из «как ведет себя человек в горящем доме» и «как говорит мужчина, когда прощается с умирающим отцом».
— Вы кому-нибудь из студийцев читали? Там есть способные ребята.
— Читала. Эстер Вигдорчик.
— Вигдорчик? Красивая девушка. Но актриса весьма посредственная.
Мир разваливается у меня на глазах. Эстер — посредственная актриса? Этого не может быть…
— А чего ей не хватает? — спрашиваю в замешательстве.