Вход со двора. Роман-воспоминание

Рунов Владимир Викторович

– Я – на сессию! – он, как ледокол сквозь льды, затопал по коридору.

Через минуту назначение состоялось. Обескураженные депутаты долго хлопали счастливцу, которого тут же усадили в президиум, и он столь же долго не мог справиться со счастливым смятением на лице, но потом, сделав видимое усилие над собой, полуидиотскую улыбку все-таки убрал, опустил углы рта и начальственно набычился, так сказать, вошел в необходимый образ. В президиумах ведь не принято было улыбаться. Там надо было сидеть с каменно-непроницаемым лицом и если как-то менять его выражение, то в зависимости от поведения самого главного человека, то есть Сергея Федоровича Медунова: он смеется и ты смейся, он молчит и ты молчи.

Надо

сказать, что счастливый старт Леонтия Алексеевича Солодухина во власть на этом не закончился. Примерно через год его возвысили до уровня секретаря крайкома партии, прогнав с этой должности надоевшего всем Кикилу, которому Солодухин, как оказалось, был враг смертный еще с давних времен их совместной партийной молодости. Очевидно, в этом назначении-смещении была особая аппаратная тонкость, чтобы ненавистный многим Кикило, а прежде всего Медунову, изысканно и подольше помучился.

Правда, через какое-то время Леонтия Алексеевича, выполнявшего возложенную на него задачу, так же бесцеремонно с поста секретаря крайкома партии изгнали, обвинив, если мне память не изменяет, в плагиате (вроде, он что-то присвоил себе из интеллектуального наследия кубанских писателей). Хотя что там можно присваивать, – я до сих пор не пойму!

Вот такая, почти трагикомичная история, отражающая нравы и повадки ушедшего времени.

Для более полной характеристики нравов той эпохи я хочу рассказать еще одну подобную историю, но уже с сюжетом более трагичным, свидетелем которой я был сам (и даже в какой-то мере ее участником), но об этом позже, а прежде хочу предложить вниманию ту самую статью, которая появилась в прессе после моей первой встречи с Медуновым и стала предметом довольно острого обсуждения. Ее напечатала тогда даже «Российская газета». Это было в конце августа 1993 года.

«Одиночество»

Я был немало удивлен, когда мой коллега предложил во время командировки в Москву побывать у Медунова. Хлесткий журналист, он был автором одной из статей, вышедших после крушения всесильного Сергея Федоровича. Но за прошедшее время что-то, видимо, не давало ему покоя, скорее всего скоропалительность некоторых выводов и оценок, так или иначе способствовавших стройности хоровых осуждений, обрушившихся на Медунова. Особенно со стороны столичной прессы.

– А ты уверен, что он нас примет? – засомневался я, хотя в отношении меня сомнений таких было меньше. Медунов просто не слышал никогда моей фамилии. Вскоре после прихода его на пост первого секретаря меня с благословения и при участии тогдашнего краевого партидеолога Кикило, личности с классовой точки зрения достаточно свирепой, выперли с Краснодарского телевидения, причем под радостное одобрение нынешних телевизионных «демократов». На этом журналистика лично для меня была наглухо закрыта минимум на десяток лет. Но это так, к слову, чтобы заранее предупредить злословие, что я защищаю Медунова, поскольку в свое время был им одарен или обласкан.

Кстати, большинство из тех, кого он действительно отметил своим могущественным благорасположением, впоследствии оказались глухи и слепы к судьбе «хозяина края», даже в трагические для него дни (смерть сына и жены), не выразив ни сочувствия, ни поддержки. Но это тоже из хрестоматии человеческой мудрости, которую, несмотря на простоту, мы начинаем постигать только тогда, когда чеканная формула великого мыслителя Корнелия Тацита «Льстецы – худшие из врагов» из разряда чужих слов переходит в разряд собственных чувств и мыслей.

– Уверенности в том, что Медунов нас не пошлет подальше, у меня, естественно, нет, – ответил мой спутник, – но попытку тем не менее сделаем.

Будучи человеком крайне решительным, он тут же извлек записную книжку и начал накручивать

телефонный диск. Как и следовало ожидать, Медунов сразу и не задумываясь дал нам полный отказ, объяснив свое нежелание общаться с журналистами тем, что ничего хорошего для себя от них не ожидает. Судя по разговору, его доконал некий наш шустрый земляк, усыпивший осторожность Сергея Федоровича розовощекой молодостью и наивностью юных глаз. Хозяин дома принял его с радушием, очевидно, считая, что молодой журналист с периферии не столь «зомбирован» стереотипами. Они долго говорили о жизни вообще, о невероятной ее сложности сейчас. Вместе сварили борщ, в приготовлении которого Сергей Федорович проявил редкую для мужчины осведомленность. Вместе потом отобедали. А в итоге появилась статья, где автор с молодой удалью размашисто «гвоздил» старика, не сделав даже попытки разобраться в сути тех обвинений, которые навешала на него столичная пресса. Добавил кое-что и от себя, в частности, этакий художественный образ с колосками из хрусталя. Видели мы впоследствии эту безделицу: три колоска из дешевого стекла, дорогие хозяину лишь тем, что подарила их когда-то та же пресса – группа Центрального телевидения, снимавшая на Кубани фильм в дни жатвы.

Но в ходе дальнейших телефонных переговоров Медунов все-таки согласился на встречу, оговорив, что она будет краткой и только в рамках тех вопросов, на которые он готов отвечать. Скажу сразу – это был пункт, который остался, в конце концов, невыполненным по молчаливому согласию обеих сторон. Мы говорили более четырех часов по самому широкому кругу проблем и вопросов, перебрасывались от сугубо личных к геополитическим, не избегая самых острых и в то же время не теряя ощущения, что мы в гостях.

Сергей Федорович Медунов живет одиноко. За продолжительное время нашей беседы никто не позвонил ему по телефону, не постучал в дверь. Провожая нас, он долго стоял на крыльце большого дома, а потом тяжело побрел по темнеющей аллее парка. Видимо, это был привычный путь вечерней прогулки, путь, полный нелегких раздумий. В этот вечер они были особенно мучительны: исполнилась очередная годовщина со дня смерти его жены, прошедшей с ним огонь, воду и медные трубы, с мудростью перенесшей взлет мужа и стоически – его падение. В доме много фотопортретов. Самый большой – Варвары Васильевны. В этот день под ним лежал букетик тюльпанов.

Не скрою, я внимательно рассматривал комнату, где мы сидели, пытаясь найти следы роскоши, о которых так много читал в разного рода изданиях. Возможно, у нас с авторами этих статей разные понятия о роскоши и богатстве, но в этой квартире все было обычно. Много только фотографий на стенах. Почти все с дарственными надписями: от космонавтов, маршалов, ученых, спортсменов, артистов, писателей, политических деятелей. Прошлого, конечно. Из свежих документов хозяин дома показал нам служебную бумагу прокуратуры России, из которой следовало, что еще в 1991 году с него были сняты все обвинения в лихоимстве и взяточничестве. Бумага была датирована маем 93-года.

– Сергей Федорович! И все-таки кому, с вашей точки зрения, понадобилось «дело Медунова»? Ведь вас, будем говорить прямо, сняли с должности первого секретаря крайкома партии еще при Брежневе… – спросил я.

– Если подходить формально, то меня не сняли, а перевели в Москву на пост заместителя министра. Министерство, правда, было вялое – плодоовощной промышленности. Но по сути это было, конечно, начало той травли, которая продолжалась безостановочно несколько лет. Брежнев здесь ни при чем. В то время он уже был в таком состоянии, что реальность практически не воспринимал. А реальность заключалась в том, чтобы найти несколько ярких и сильных фигур из высокого руководства, обвинить их в тяжких преступлениях и принародно сломать.