Вид на небо
Шрифт:
А то, о чем пишу Вам ломким тростником,
о чем так горячо, бессвязно Вам толкую —
по черному песку, по солнцу, босиком —
да не пошлет Господь и Вам печаль такую.
А то, что плач мой – Вам, а ревности – дождю,
который плачет сам, и голубем воркует —
на черные пески – о, нет, я Вас не жду:
да не пошлет Господь и Вам печаль такую!
II
Чуть скучновато
пишу про то,
как шли валы, ломая гребни с пенной гривой
и на пальто
летели брызги…
Виноград подсох.
Оливы
снимают по садам.
Я пью вино последнего разлива,
допью – стакан отдам,
и муж нальет еще, и не последний.
Потом, одна,
украдкой выпью и без позволений
еще вина!
От моря брызги, крепкие, как водка —
шалит Эол! —
на каменный, на белый, чистый, звонкий —
летят на пол.
И мне легко смеяться и нелепо
твердить, мой свет:
«Есть только солнце, только море, небо —
другого нет!»
III (римская поэма)
Пенная линия по песку —
след волны.
Солнце в водах омывает усталые очи,
воды светом полны…
Тихо.
Я скоро себя обреку
молча глядеть, как горят мои свечи и ночи.
Показалось – прощаюсь,
но я не простилась с землей.
Уходя, оставила горстку земли,
горсточку снега.
Не отпускает, болит.
Тирренский прибой
беспечен:
здесь время бесплотно —
здесь ему ведома нега.
Я случайно вошла, и я ненадолго.
Разбираю небрежные выплески пены,
волхвую, конечно.
Все пытаю судьбу —
о чем? Я не хотела обмена.
Так и вышло.
Ниточку бус —
янтарные смолки, и только,
мамин подарок —
взяла с холодного моря.
А в Риме, под сводами арок
время гостит,
да я иногда прохожу,
вспоминаю чужое:
глядеть, как кровь приливает к ножу,
сбегались римские жены,
спешили мужи…
Время теснит,
забываю свое, кто я.
Неспешная жизнь
дни разделяет бегло
и не считая.
Недавно смотрела,
на утренней площади стоя,
как тучей свивалась над нею безумная стая:
птицы – над собором святого Петра.
Столько —
едва пробивается просинь,
неба не видно.
Может быть, знак —
а кажется, просто осень,
осенние игры, и улетать пора.
Мой город, легко ли терять свое имя,
примерить другое?
Как пришлось?
Все ли таблички
Ангел случайно остался,
приопустил крыло.
Над дворцом,
над Невою
холодно и невесело.
Дороги сошлись на Риме.
У собора святого Петра, одноименца,
я твержу твое имя.
Я сохраню твое имя.
Видно, время измерить дороги,
вглядеться в их лики —
незнакомые, иноплеменцев.
И еще обернуться перед концом —
и найти у небольшой базилики
Мадонну с тихим русским лицом,
с беспечальной улыбкой.
Как она здесь, почему она здесь, такая —
и откуда, мой Бог, с этим тонким венцом,
да у Римской стены?
Будто слушает что.
Или птиц по ночам окликая,
ждет весны.
И, наверно, дождется весны.
А тогда, от груди отнимая сведенные руки,
оттолкнет постамент да пойдет не спеша
на восход, по водам —
да по гребню волны.
Как не знала разлуки,
все улыбкой дыша.
А за нею и я потянусь, провожу до прибоя.
И спокойной воды тебе, Матерь, спокойной воды!
Где-то царство твое,
от небес и цветов голубое,
где к утру зацветают твои небеса и цветы?
Где-то царство твое,
где и дом мой…
Но все не о том…
Начались карнавалы,
отошло Рождество,
и пожалуй, пора.
А собраться недолго —
не из дома —
и то ли бывало.
Поклониться собору святого Петра,
да дойти до вечерней воды —
отсюда, наверно,
приходили ко мне виноватые сны.
Таверна на черном песке.
Полинявший лоскут над таверной.
Тонкая линия по песку —
след волны.
1978, Рим – Ладисполи
Какую Вы знали – на той же, беспутной и древней
мы жили за совесть, случалось когда – и за страх.
Ах, Анна Андревна, душа моя, Анна Андревна!
Какая там осень в заоблачных Ваших краях?
Как милует Бог там? легко ли царится, царевна?
Но Вам это скучно, а мне, соглашусь, все равно.
Когда б заглянули, душа моя, Анна Андревна —
мы свечи зажгли бы и рейнское пили вино.
Войдите, присядьте к столу, поведите плечами,
оставив на вечер блистательный звездный разброд.
Ведь звезды – звездами, а свечи – а свечи свечами,