Вид на небо
Шрифт:
те там, эти здесь зацветают огнем в свой черед.
К тому же не знаю, как в ваших пределах Вас жалуют,
а здесь и земля Вас носить почитала за честь -
и я об заклад, и большой бы, побилась, пожалуй,
что этот огонь Вам случалось тому предпочесть.
И Вы мне расскажете, где это хитрое древо,
поют ли осанну там, и если да – хорошо ль?
Кого же и звать мне, душа моя, Анна Андревна —
мой ангел, и тот в день рожденья ко
Друзьям уж и вовсе никак, и подумать-то странно,
им разве по водам случится дойти до меня.
Но Вы-то свободны? свободны, душа моя, Анна?
А то что за радость на тот этот свет мне менять.
Одна и надежда, одна незабытая ревность.
Напрасна – скажите: в аду заживем как в саду.
Но если и осени нет там, Анна Андревна —
сбегайте сюда, хоть на день, в листопад, раз в году.
Падшие ангелы
Слетались на разное —
полночь не выдаст, не тронет —
в сиянии, праздные,
бросив небесные троны.
По белому свету
да белыми крыльями прочерк.
Обманут и в этом
и взыщут за искус – а впрочем
сгоревшая церковь
еще принимает на вечер,
под купол со сцены
хоралом – горящие свечи
Сгоревшая церковь,
пристанище ветра и галок…
Поднялись ли цены
с тех пор, как и я прибегала
на ночь, на ночлег,
просто так, посмотреть на забаву
как делят навек
им от века не данную славу…
Я помню: печально
на пришлых смотрела икона —
осталась случайно
мозаика в раме оконной.
А кто там – не помню.
Наверное, Дева Мария
в тот час как за полночь
ей ветки с цветами дарили
сказали про Сына
и тоже шепнули о славе.
Уходит посыльный.
Ей все-таки мягко постлали.
А эти, от неба,
заблудшие белые души…
Все тычутся слепо,
все плачут и дышат недужно,
а мне бы нельзя —
да помню, нет силы молиться —
пустые глаза,
удивленные тихие лица.
По белому свету
да белыми крыльями прочерк.
И полно об этом,
нам ночь пережить, так-то проще.
Венчанных на царствие,
нас до сих пор сберегала
сгоревшая церковь,
пристанище ветра и галок.
Отк. гл. 6,2; 8,2–11; 22,19
Настоим на водах полынь
после третьей
От господских пиров до Господних даров неблизко.
И взгляд, что бросит луна
на мозаичные полы,
ничего не значит, как взгляд обернувшегося василиска.
Нам равно далеко до сна,
до дома, до прошлых ночей,
до обещанной кары с небес – до крови на реках.
Но кровь – не наша вина,
и свет с образов – ничей,
и танцует звезда полынь на опущенных веках.
И не будет плаща полы,
ни крупа коня, ни труб,
реченья над нами не сбудутся, слово не сохранится -
мы пили полынь.
Полынь текла с наших губ.
И за седьмою печатью только пустая страница.
О себе ли печалиться нам,
об ангеле третьей трубы,
о стенах сикстинской капеллы, кладбищенской пыли?
За горчащей чашей вина
нам просто забыть.
Просто и нас забыть – да, пожалуй, уже забыли.
А мы доверяем свечам
и умеем молчать о том,
что песчинки с песочных часов засыпают речные плесы…
Оборотни по ночам
бродят из дома в дом,
собирают по каплям звезду – крадут наши слезы.
Заклинание мертвых
Иезекииль, гл. 23
Поля и пастбища голы,
земля не дождалась полива.
как дышишь, по смерти Оголы,
сестра моя, Оголива?
О жизни злой и веселой,
о жизни нашей счастливой
что помнишь, по смерти Оголы,
сестра моя, Оголива?
Подумала бы, что снится
мне это страшное диво:
меня называют блудницей,
сестра моя, Оголива!
Нет ни дождя, ни мира,
травы гибнут, оливы.
Ах, сердце жаждет кумира,
сестра моя, Оголива!
Ах, сердце жаждет покоя,
в час, как заря алеет.
Моей сотворенный рукою,
бог, верно, меня пожалеет…
А Тот, великий и страшный,
шлет кары, смотрит пытливо.
Да будет стена и башня
меж мной и Ним, Оголива!
Не будь ни врагом, ни другом,
не шли ни удачу, ни голод —
уйди, сними свою руку,
Тебя не знает Огола!
Оставь нам божков и рощи,
забудь про хлеба и сливы,
не может быть просьбы проще,
и в чем мой грех, Оголива?