Вид с больничной койки

Плахотный Николай

Однако для этой фразы в том контексте на бумаге места, к сожалению, не нашлось.

Вместо эпилога

В пятницу я знал, что в следующий вторник меня выпустят на волю.

Ровно тридцать суток пробыл в ГКВ-51, в отделении хирургии. То была пятая госпитализация, занявшая вкупе полных три летних месяца и два осенних. Целый сериал, вперемешку с интермедиями разного толка. Причем не на экране — в натуре.

Был отрезок времени, когда я был далеко-далеко от мирской суеты. Дух витал условно в глубинах Вселенной, точнее, в пространстве созвездий: Льва (я же настоящий Лев!) и ослепительной Девы. С грешной нашей планетой меня связывали узы, концы которых

были в руках анестезиолога Ярослава Могутова. Он управлял процессом.

На высоком столе лежал я распятый. От пульта в изголовье ко рту, к носу, кистям вен тянулись тонкие полихлорвиниловые трубочки, по которым в нутро — во все органы, в каждую клетку организма — поставляли наряду с живительным раствором и электронными зарядами живительную силу.

Так что до известных пределов был я управляем, как космический снаряд. Причем не только на хирургическом ложе, а и потом, в палате отделения реанимации, где находился без сознания, связанный по рукам и ногам, пять с лишним суток.

Окольными путями до меня дошло, что операция была радикальная. При ее проведении возникли неожиданные обстоятельства, чреватые тяжкими последствиями. По ходу дела пришлось менять план… Слава богу, все обошлось, благодаря искусству и выдержке «бригадира» — доктора медицинских наук, профессора В. В. Калиникова. В критический момент он выбрал оптимальный вариант, хотя стоящим рядом такое решение в первую минуту показалось небесспорным. Впрочем, что тут удивительного, такова диалектика жизни. Позже Валентин Валентинович нашел время для личной встречи с подопечным. Причем инициатива исходила от него.

В точно назначенное время я переступил порог профессорского кабинета. Доктор был не один. В углу у окна сидела немолодая женщина. Лицо было в слезах, глаза же светились радостью.

— Ну а теперь спокойно идите домой, отдохните, — произнес доктор искренне и просто. Так обычно говорят близкому человеку после завершения успешной, но весьма трудной работы. Между тем у самого утешителя на лице лежала печать усталости, несмотря на утренний час. Значит, позади осталась напряженная ночная смена. И в том ничего нет необычного: хирургический цех работает круглые сутки. Да и меня самого «резали» уже во второй половине дня.

Наконец-то мы остались одни.

— И о чем же будет ваша книга? — с ходу озадачил меня Валентин Валентинович.

Потом уж я смекнул. О своих творческих затеях проболтался накануне операции анестезиологу Ярославу Сергеевичу Могутову. Смысл был таков: дескать, не ко времени мне эта операция… Уезжая экстренно в 51-ю клинику, оставил ведь на письменном столе неоконченную рукопись давно начатой книги. Дело за эпилогом. По объему вроде бы немного. Но ведь именно он, как правило, венчает всю конструкцию, как шпиль на башне, как замысловатая закорючка в авторской подписи… В конце не смог сдержать эмоций. Само собой выплеснулись со дна души. В теперешнем своем положении больше всего тревожусь за судьбу недописанных страниц. В конце же намекнул, что будет очень обидно, если вместо меня кто-то своей рукой поставит логичную точку.

Мысль свою подспудную старался донести до слуха чуткого собеседника без лишних эмоций, без надрыва. Тем не менее правильно был понят. Не тратя слов, Ярослав Сергеевич, личную уверенность в благополучном исходе предстоящей операции выразил крепким-крепким мужским рукопожатием. Однако, как впоследствии выяснилось, фрагменты нашей приватной беседы анестезиолог все же передал «бригадиру».

Оказалось, что мое опасение за жизнь (в итоге за судьбу рукописи) было не только на языке, — сидело в глубине, в подкорке. Впоследствии это уловила электроника и протокольно зафиксировала

в выданном на руки итоговом эпикризе. Вот то место: «За время нахождения пациента в отделении реанимации отмечались отдельные эпизоды спутанности сознания, а также неадекватности». Судя по всему, за пять с лишним суток пребывания в ОРИТ иногда я заговаривался — соответственно, значит, сболтнул лишнее… Теперь же в кабинете хирурга на прямо поставленный вопрос ответил кратко, уклончиво:

— О чем книга? О жизни, доктор… О нашей мучительной жизни. Ну а вам-то признаюсь: о медицине тоже.

Левая бровь изогнулась, пошла вверх.

— Было бы интересно подержать издание в руках.

В башку явилась шальная идея:

— Если не возражаете, профессор, я готов посвятить вам многолетний свой труд… По чести говоря, лично вам жизнью своей обязан.

Возникла короткая пауза, показавшаяся мне вечностью.

— Сочту за честь, — был ответ визави.

Вслед Калинников протянул свою визитную карточку.

Эпилог

Во многой мудрости много печали.

Екклесиаст

В соответствии с правилом пишущих дал я рукописи срок хорошенько отлежаться в темном месте. Затем по наитию достал заветную папку, неспешно перечел второпях написанное. Перевернув последнюю страницу, час-другой провел в полной самоизоляции. В какой-то момент из глубины сознания явилась мрачная мысль, что в книге нет конца.

Это был почти приговор. Мне стало нехорошо. Вспомнилась молодость, когда я, стиснув зубы, трудился в самой авторитетней газете той поры — «Советской России». Нашим главным редактором был Зародов Константин Иванович — общепризнанный газетный «волк» с острейшим политическим чутьем. Бывало, в наш вместительный редакционный конференц-зал без приглашении приходили послушать монологи Зародова газетные асы столицы: из «Правды», «Известий», «Литгазеты», даже иностранные корреспонденты.

Следует заметить, Константин Иванович уважительно относился к своим сотрудникам — подчас выводил проштрафившихся из-под ударов партийных мурз, что придавало пишущей братии творческий азарт, смелость. При этом Константин Иванович был скуп на комплименты, на похвалу, за редким исключением. На его языке было три оценочных балла: «Срочно в номер», «Нормальный материал», самый же низкий — «Нет конца!». В связи с убийственной резолюцией, зиявшей в левом верхнем углу на первой странице, приходилось порой перелопачивать весь материал. А это дело мучительное.

Резолюции комплиментарные передавались по цепочке как приказ Главного для ответсекретаря, — обычно гуляли по редакции из уст в уста. Ну а обескураживающее «Нет конца» или же «Нужен конец» втихомолку вручались автору с визой «КЗ» (Константин Зародов). На редакционном языке это называлось «получить козу». Причем от нее не были застрахованы даже «золотые перья». Никто не делал из этого ни драмы, ни секрета, реагировали же по-разному. Спецкор Юрий Грибов в таких случаях тихо удалялся в съемную редакционную «берлогу»: день-два не подавал признаков жизни. Егор Яковлев почему-то на цыпочках удалялся в свой отдельный кабинет, где мог просидеть чуть ли не до полуночи. Друг мой Юрий Черниченко в таком разе немного базарил. Идя по длинному редакционному коридору с поднятыми над головой листами, озорно приговаривал: «Кому КОЗУ? Дорого не возьму!». Это была своего рода психотерапия на нервной почве. Таким образом подзарядившись, наш авторитет находил пристанище, оккупировал первый же попавшийся чужой стол — и не разгибался часа два-три! Затем на полусогнутых летел в машбюро. Пока странички «перебеляли», мы с Юрой в шахматишки блиц сгоняем… И никаких там мук творчества.