Виктор Вавич (Книга 1)
Шрифт:
– Да мне это не надо вовсе, мастерство это. Я и не тянусь. Больно надобно, - обиделся Филипп.
– Оно там надобно тебе, ай нет, а вот я тебе скажу: ты был в солдатах?
– И старик подался вперед.
– Был - говори, нет? Вот и оно. А там знаешь как? Солдат солдатом, как и все, кряхтит да жмется, а нашили ему лычко одно!
– вот тебе и начальство, - тебе же в морду сапоги тычет: чисти ему! А вчера сам взводному шаркал, аж потел. Да.
– Я говорю, - начал громко Филипп и глянул на Наденьку: что, мол, она?
– Говоришь ты, - сказал старик и нагнулся к чаю.
–
– сказала Наденька; она чувствовала, что непременно надо сказать, и не один Филипп ждет. Ей хотелось поддержать Филиппа.
– Нет! Товарищ Филипп, мне кажется, отчасти прав.
– Наш литейный мастер, - сказал рыжий, - так, ничего, на него нельзя обижаться.
– Рыжий потихоньку расстегивал воротник.
– Дело не в том, какой попался человек. А вот товарищ Филипп даже не хочет стать мастером. Филипп закивал поспешно головой.
– Потому что само положение мастера, очевидно, таково, что... оно уж вырабатывает определенный тип.
– Вот именно - тип!
– подхватил Филипп.
– Самая сволочь вырабатывается.
– Какой бы человек ни был, но...
– Хоть самый рассвятой, - махал руками Филипп. Он встал и стал шагать по комнате - два шага туда, два обратно.
– Он должен смотреть, чтоб хозяйская копейка...- говорила уже смелее Наденька.
– Рубли дерет!
– Филипп остановился над Наденькой, над ее головой ходили его руки.
– Рубли, стерва, вымолачивает из человека, из своего же брата. И на людей, ирод, не глядит: боится, чтоб прибавку не спросил кто.
– Человек, который идет в мастера, - продолжала Наденька, - конечно, знает, на что идет. Он выходит из своего класса сознательно.
– И уж ни черта больше не сознает, - подговаривал Филипп на ходу.
– Он, конечно, является уж отщепенцем. Есть профессии, которые вполне определяют, - говорила Наденька; она разгоралась.
– Есть такие профессии, товарищи...
Наденька встала, держась за спинку своего стула. Все на нее глядели. Глядел и Филипп горячими глазами.
– Есть профессии, которые сразу же определяют отношение человека ко всему обществу. В старой Германии палач...
– Вот именно что палач, форменно палач, - и Филипп хлопнул ладошами.
– Палач... даже кружка у него была своя, на цепи, в пивном погребе... чтоб никто из нее случайно не выпил, и с ним никто не говорил.
– И говорить с ними, сволочами, нечего. Какой может быть с ними разговор? Ты ему одно, а он все...
– На цепи, сказываете?
– Рыжий литейщик впился глазами в Наденьку.
Все загудели.
В это время дверь приотворилась, и в комнату тихонько втиснулся человек в серой тужурке и в русских сапогах. На вид лет сорока. Он молча остановился у двери, оглядывая собрание. Филипп не сразу его заметил. Но, взглянув, он вдруг метнулся:
– А, Кузьма Егорыч!
– Ну, ну, продолжайте.
Но все стихли. Самовар пел задумчивую ноту, как ни в чем не бывало.
Филипп вполголоса шептался у двери с Кузьмою.
– А, про косвенные налоги, - расслышала за спиной Наденька.
– Уж кончили, можно сказать... Да, да, вместо Петра... И они вышли в коридор.
Лай собачий
НАДЕНЬКА
– Я - проводить, а вы потом выкатывайся по одному.
Наденька пошла деловой походкой, как будто ей еще в два места надо поспеть. Филипп шел рядом, наклоняясь и поворачиваясь к Наденьке. Теперь они шли прямо по Второй Слободской.
– Вот я вам говорил, товарищ, - наклонялся Филипп, - что про мастеров, вот оно, видали? Я вам говорю, я уж знаю. Здорово мы с вами как, а?
– Да, - сказала Наденька сухо.
– Но я думаю...
– Насчет спичек думаете? Это тоже здорово. Я ведь знаю. Я уж видал. А то я, сказать, боялся, уж не сердитесь, женщина - думал, по-нашему сказать, извините, - баба. Пойдет, думаю: в тысяча шестьсот сорок тридцатом году в Америке, у черта на хвосте... А теперь я знаю: побей меня Господь, они сидят там и говорят: вот Филька бабу привел - это да. Верно вам говорю.
Наденька глянула на Филиппа.
– Свернемте, здесь тише.
Они вошли в пустой переулок. Сквозь закрытые ставни кой-где светлыми кантами виднелся свет.
Филипп легонько взял Наденьку за локоть.
– Идите серединой, а то вдруг собака.
– А вы учились где-нибудь?
– спросила Наденька. Спросила участливым, ласковым голосом.
– Какое же ученье? Все сам, знаете. Вот сейчас хожу...
– И Васильев рассказал, как он ходит в тот самый университет, который устроил знакомый Тиктиных старичок.
– Астрономию, как земля получилась. А то, знаете, что же, не про Адама же с Евой - раз, два - и кружева.
В это время из темноты, со сдавленным воем, пулей понесся пес - черным пятном на серой дороге.
Филипп быстро рукой отодвинул Наденьку и сунулся на собаку.
– А, ты, стерва!
– Филипп нагнулся за камнем. Собака осадила, проехала в пыли на четырех лапах, повернула и, отскочив на два шага, стала бешено лаять. Филипп шарил на земле камень.
– Не пугайтесь, - кричал он через лай Наденьке, - я ее сейчас.
Со всех дворов тревожным лаем всполошились собаки.
Филипп нашарил большой булыжник и, размахнувшись, бросил: слышно было, как об твердое ляпнул камень, и собака отчаянно завизжала. Во дворах на минуту лай примолк и снова рванул с новой силой.
– Ах, зачем же так, - сказала Наденька. В это время звякнула щеколда, и грубый мужской голос из темноты заорал на весь переулок:
– Ты что же это, сукин ты сын, озоруешь? Морду тебе набить надо.
– Тебя б с собакой твоей на цепь посадить. Проходу нет, - кричал Филипп с улицы.
Белое пятно отделилось от черного забора - человек шагал, глухо ступая по пыли.
– Давно вам рыла не били, - сказал он, подойдя на шаг к Васильеву, шляетесь с девками тута.
Наденька плохо слышала среди собачьего лая, она только видела, как Филипп весь махнулся вбок и хрястнула затрещина и следом другой, глухой удар. Белая рубаха свалилась в пыль.