Виктор Вавич (Книга 1)
Шрифт:
"Все, все теперь пропало, - думалось Саньке.
– Больше она так не посмотрит. Подарила, не умел принять, она раскаялась, что оглянулась. Теперь за дело и больше ничего". И Санька подкинул тяжелый сверток на плечо и зашагал вразмашку. Сплюнул в сторону. И, как чужая, привередливо шевелилась булавка с лилией, когда Санька нажимал на ризу, что топорщилась под шинелью. Оглохли уши, и, как через вату, бубнил людской говор. В часовом магазине Санька увидал - половина четвертого.
– Двугривенный хочешь?
– сказал Санька извозчику, сказал
– А не хочешь, стой здесь до вечера.
Извозчик смутно глянул и без слов мотнул головой на сиденье.
На улице было серо, когда Санька вышел из ломбарда. За ризу дали двадцать восемь рублей. Ломовой голос не выходил из глотки, и Санька ругался с букинистами и хлопал стеклян- ными дверями. Он кричал на ты:
– Брось дурака клеить! Что оно - краденое?
Плевал в пол, стукал книгами о прилавок. Было уж больше пятидесяти рублей.
"Послать! Как его послать, - тем же ломовым голосом хрипел в уме Санька.
– Помню я, что ли? Головачеву, Головлеву, Головину, дьяволу в зубы". И не хотелось соглашаться, что Головченко, учителю Головченке надо послать деньги, а он уж будет знать, что это для Алешки. Санька решил пойти на Слободку, шлепнуть Карнауху на стол деньги, - посылайте уж там сами, а то черт его там знает, головлей этих напутаешь. Санька поднял воротник, закурил. Он засунул руки в карманы и, подняв плечи, стал толкаться в гуще людей, что черным током лила по белой улице.
У старухи
ТАЙКА стояла на коленках, на коврике, в головах у маминой кровати. В комнате было полутемно, и затейливой звездой разливался на замерзших стеклах уличный фонарь.
– Мамулечка, - шептала Тая и поправляла подушку, - мамулечка, милочка. Витя женится, кажется. Что это? Не клоп? Нет, так только, - шептала скороговоркой Тайка и обдергивала одеяло, ползала коленками по мягкому коврику.
– На ком же, на ком?
– громко сказала старуха и повернула на подушке голову.
– На ком же это?
– Да еще неизвестно, - бормотала Тая, - кажется, на Сорокиной, на Груне.
И Тайка видела, что старуха силится приподнять голову, чтоб поглядеть ей, Тайке, в глаза.
– Это... какая же? Не припомню такой. Здешняя?
Тая кивнула головой.
– Что ж не привел, не показал? Ну, вот как... теперь все так, - и старуха опять потонула затылком в подушке, и Тайка не сразу увидела, что без звука, одними слезами заплакала старуха. Неподвижным казалось белое лицо в полутьме, только блестели при лампе две слезы.
– Мамочка!
– сказала Тайка, задохнувшись.
– Маленькая, миленькая. Витька пишет, что благословить просит. Мамочка хорошенькая, - и Тайка стала целовать старуху в мокрые глаза, - она любит тебя, она хорошая, красивая, добрая. Высокая, вот!
– Тайка вскочила на ноги и на аршин выше себя показала рукой. А мать повернула голову и смотрела, внимательно смотрела, как показывала Тайка.
– Она очень любит...
– Что ж, любит, - и старуха слабо мотнула здоровой рукой, - не придет даже. Как
– Господи, сама б пошла, - ведь калечство мое... что же это? Боже... ты... мой!
– Маменькин миленький!
– У Тайки слезы встали в горле.
– Ей-богу, только боится она. Она хочет... боится. Позволь - придет. Страшно хочет. Маменькин!
Тайка выбежала, выбежала так, будто Груня в прихожей ждала только, что вот - позовут. Тайка на ходу застегивала пальтишко, кутала голову вязаным платком. Захрустели морозные мостки. Тайка чуть не бегом пустилась вверх по улице. Тайка перебежала площадь и тут только сунулась в карман. Один двугривенный был завязан в уголке платка.
– За двугривенный к тюрьме, - сказала Тая извозчику.
– Шесть гривен положите!
– гулко по морозу отколол слова извозчик, и весь извозчичий ряд шевельнулся, оглянулся. Тая шла вдоль ряда.
– Куда везти-то?
Но уж молчала и шагала скорее. И вдруг голос над самым ухом:
– Случилось что-то? Нет?! В самом деле? Тая быстро мотнула головой он, он, Израиль. И застукало сердце, как будто не было его раньше.
– Нет, я, кроме шуток, - говорил Израиль и шагал, загребая ногой. Может, несчастье, я знаю?
– Ой, мне скорее надо, - говорила Тая, запыхавшись, и еще быстрее засеменила.
– Куда ехать?
– крикнул последний извозчик.
– Нет! В конце концов, куда ехать?
– и Израиль придержал Таю за рукав. Тая глянула на него, улыбаясь и часто дыша.
– В тюрьму, в тюрьму!
– Что?
– наклонился Израиль.
– Кто-то у вас сидит?
– спросил он шепотом.
– Нет, а что?
– Там подруга, подруга, - говорила Тая, - к смотрителю, к знакомым, тараторила Тая. Израиль все тянул ее за рукав вниз.
– Надо скоро, скоро, и Тая хотела двинуться. Но Израиль улыбался и не отпускал рукава.
– Давай сюда!
– крикнул он извозчику.
– В тюрьму и обратно, полтинник. Что? Цельная бутылка водки и один огурец сдачи. Ну а что? Садитесь, толкал Израиль Таю в сани, - помиримся, погоняй!
Извозчик тронул. Израиль на узком сиденье плотно прижался и рукой обхватил Таинькину талию.
– Не надо... зачем? Я пойду, - говорила Тая.
– Какая разница?
– говорил весело Израиль и бережно отводил к себе Таю от встречных оглоблей. Тайка совсем наклонила голову и смотрела в колени.
Тайка боялась глядеть по сторонам, ей казалось, что все знакомые высыпали из домов и шеренгой стоят на панели. Стоят и провожают ее глазами. Ей казалось, что она задевает эти взгляды, они хлещут по глазам, как ветки в лесу.
Хорошо, как хорошо, что Израиль закрывает ее хоть с левой-то стороны! Таинька тряхнула головой, чтоб платок больше насунулся на лоб.
– Извозчик!
– говорил весело Израиль.
– Эй, извозчик! Ты дорогу в тюрьму знаешь? Да? Сам знаешь, так это уже хорошо. А что? Лучше, чем тебе кто-то покажет.