Витька – дурак. История одного сценария
Шрифт:
– Ты спугнул кума!.. – вяло прошипел я. – Тебе-то что, ты будешь детское свое лепить! А мне – хана! «Абсолютный вахтер» не спит!
– Вот и хорошо! А чё прыгать? Уже бесполезно, Олежа! И – вообще – куда тебе спешить?! Ты же у нас такой молодой! – И он уже просто гнусно захохотал во все горло, схватив рюмку. – Давай – за Витьку! Пусть он, как паровоз, постоит на запасном пути!
Я открыл рот. Схватил вилку!.. И!.. И все ему простил!
И потом, вспоминая слова Каплера, пожимал плечами – чушь. Ролан – мой брат по небесам! Тайно? – никогда!!
Мы
И дома я так сладко заснул, храпел, улыбаясь… И Витька, зевнув, тоже мирно заснул в своем сценарном ящике – он ведь тоже верил Ролану!..
* * *
Тот, кто умер, не проснется
У блевады на тычке.
Киселев без ног несется —
Верочка на облучке.
И – понеслась! Играй, гормон! Я сразу прыгнул в любимую Среднюю Азию, ближе к горам. В прекрасном мирном тогда Душанбе талантливый румынский еврей из Риги Ян Эбнер должен был ставить фильм по моему сценарию «Невозможный двойной карамболь». Но – хитрые таджики скинули бедного Яна, как только он провел все пробы и все подготовил. И картину снимал местный кадр, бедный Саша (Сухбат) Хамидов, который не взял моего гениального Стасика Хитрова на главную роль. Говорят, он ничего больше не снял – ему и этой славы хватило. «Алла берса!»
Это был первый советский вестерн-остерн (в прокат он вышел под названием «Встреча у старой мечети»). Сценарий был так прелестно придуман, так фабульно закручен, так изящно украшен колониальной экзотикой, так поэтично влюблен в своих героев, что, несмотря на полную беспомощность Хамидова, я получил за фильм очень много денег, потому как это был лет двадцать подряд самый любимый фильм по тюрьмам – а за шестнадцатимиллиметровые платили очень сильно! К тому же этот фильм стал ритуальным – его смотрели перед отлетом очередной экспедиции в Антарктиду (как у космонавтов потом стало правилом смотреть «Белое солнце пустыни»).
В Душанбе я подружился с красавцем и благородцем, учеником Пастернака Маратом Ариповым. Мы так часто сидели на ковре в саду тысячи роз. Боже, этот запах нельзя забыть! – сад его матери, великой Туфы Фазыловой, первой таджикской народной артистки СССР, безумно красивой даже в шестьдесят лет!
Прямо с ковра мы ныряли в ледяной хауз за очередной холодной бутылкой. Хотя высшим шиком у нас считалось – на пятидесятиградусной жаре пить теплую водку прямо из горла перед Театром оперы и балета с художником Володей Серебровским или дать в коридоре киностудии ногой по жопе худруку студии, народному артисту Таджикистана Б. Кимягарову…
Путешествуя как-то на «козле» по Памиру, мы остановились перед пропастью с разрушенным мостом – только рельсы висели над пропастью. Выпив по стаканчику теплой, мы переглянулись. Тихо так попросили шофера увести наших жен подальше… И, с загадочной улыбкой спустившись к рельсам… как-то очень легко и быстро оказались висящими на руках над страшной
И когда – минут через семь! – руки начали затекать, и все вдруг стало как-то тихо, и мы, молча трезвея, взглянули друг другу в глаза, не очень отчетливо представляя себе возвращение на Землю… – нас увидели наши мирно щебечущие жены! Увидели – и совершенно бесшумно упали в обморок!.. – чем, возможно, и спасли нам жизнь, подарив минуту совершенно необходимой сосредоточенности. Мы медленно подтянулись, стараясь не смотреть вниз… собрав силы, с огромным трудом пе-ре-ки-ну-ли правый локоть через рельсу… и – ну очень медленно – в абсолютной тишине как-то добрались (как – выпало из памяти!) до края ущелья. Уткнувшись лицами в землю, мы полежали на животе. Руки мелко дрожали. Минут через пять, не слыша вопящих жен, мы поднялись.
Не глядя друг на друга, выпили по стакану теплой. И – поехали дальше.
Возмездие пришло ночью, в гостинице «Вахш». Я вдруг проснулся, дико закричал, вцепившись руками в железную спинку кровати… – дошло!.. Вот именно так и доходит до русских вообще все главное – обычно уже на дне пропасти!..
Сделав в Средней Азии несколько фильмов за себя и других, полазив по горам и сказочным местечкам, я вернулся в Москву – а потом рванул по СССР!
Это было Второе Большое Путешествие по местам и людям – трамбую десятилетия, как вспоминается!
Вот гениальный хирург – его имя рядом с Дебеки! – и великий меломан Чавдар Драгойчев, одаривший меня своей дружбой с детства, – эталон ума, образованности и вкуса. Мы почти каждый день встречались в Консерватории – и сколько он раскрыл мне в музыке, в умении ее услышать – и понять! Он же впервые дал мне прочитать Монтеня, письма Шопена и письма Андрея Курбского к Ивану Грозному. Слово «спасибо!» никогда не выразит того подлинного благоговения, которое я испытываю к этому человеку.
А вот молодой лихорадочный художник Илья, с женой, божественной Ниной, единственной женщиной, которой я по-настоящему восхищался в России. Я жил у него одно время в подвале на Сретенке, мы крамольно слушали церковного Шаляпина и учились понимать язык иконы. Илья Глазунов, символ противоречий России – уже вроде давно православной, но все еще по-язычески ритуальной! Всеми недооцененный, ненавидимый и презираемый интеллигенцией, униженный ничтожным мэрским делягой от «скульптур-мультур», он прожил героическую жизнь, в сущности – изгоя! Да, на пути к чистоте пообломал крылья… но дай ему Бог сил на последний прыжок, последний полет! Из истории возрождения культуры в России его никто не вычеркнет, это вам не позорный мэрский академик, которого прогнали с его родины!
А вот юный Алик Гинзбург, издавший легендарный «Синтаксис» (будущий директор Фонда Солженицына, крестный отец многих знаменитых людей в соборе Александра Невского в Париже), устраивает свой пивной день рождения. Конечно, Серж Чудаков тут, и я его ругаю, как всегда. Алик смеется: «Даже ты имеешь к Чудакову претензии! А я – не могу иметь претензий к человеку, который написал "Пушкина играли на рояли, Пушкина убили на дуэли…"» Через неделю Алика забирают. Семь лет от звонка до звонка. Через тридцать пять лет я подарил ему в Париже букет из колючей проволоки…