Витька – дурак. История одного сценария
Шрифт:
Сотни характеров, лиц, пейзажей – все это вместе молнийно пульсировало, сияло, кричало, пело! – и вдруг во мне что-то щелкнуло – и все лица, голоса, взгляды, улыбки – в секунду стаяли!
И в тишине я прямо перед собой увидел – и как бы даже потрогал – напечатанный неким фотографом образ.
Иванушка-дурачок. Виктор-победитель. Витька-дурак.
Да, он боялся, что «кум заметит»! Он притворялся. Он нацепил на себя маску дурачка, юродивого, – чтоб спросу меньше было. Он был создан давно – свирепой необходимостью выжить в рабской России – и сохранить в душе что-то! Самодеятельность, инициатива,
«Не высовывайся», «Терпи!», «Годи!», «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу…» – вот правила, которые вбивали русские матери своим сыновьям при совке. «Тише едешь – дальше будешь», «Ласковый теленок двух маток сосет» – да сами знаете небось!
Я сразу увидел его мать, его отца, услышал его голос, его словечки, его так глубоко упрятанные порывы и мечты…
Витька! Витек! – он зажил во мне, он меня будил утром…
Потом мне явилось зеркальце… затылок машиниста… маски трактористов… деревце Насти, дочери стрелочника… штурвал… вылетающие в окно вещи…
Концепция была выражена в метафоре – герой ехал на поезде сопровождающим, он сопровождал груз… Он сопровождает чужую жизнь, как феодальная наполовину Россия всегда как бы сопровождает мировую жизнь, активно рвущуюся к более разумному и гуманному устройству.
Он везет прекрасные морские катера по железной дороге из Ленинграда на океан – через всю страну (это имело место в действительности).
Они закутаны в брезент, как бы еще бесформенны, непонятны, как душа Витьки.
Платформы с катерами как бы плывут по полям пшеницы и ржи, через леса, сады… через Россию… к океану…
И Витька едет с ними. Он живет в рубке катера. Он крутит штурвал, поет морские песни… Он бегает по платформе. Он падает душой. Трусит врагов. И – предает катер – продает аккумулятор, заменив его испорченным! Ведь катер как бы чужд ему – он ведь не строил его, не собирал, не делал… он предал красоту, творчество, душу – и чуть не погиб!.. – и все-таки возродился, взлетел над океаном!.. – тогда, в первую оттепель, так хотелось верить, все верили! (Где-то он сейчас, какую пенсию получает? или – бомжует? у любой мусорки ты видишь измятые лица бывших романтиков с запавшими прорезями вместо глаз…)
«Катера», сценарий. Он был светлый, в ля-бемоль мажоре. В этой королевской тональности есть всё – и мощь, и трагизм, и свет. Построен он был как бы вариативно, но, в сущности, это была трехголосная фуга с довольно сложным контрапунктом пластических подголосков. И было несколько очень «страшных» для того времени эпизодов.
Главным достоинством сценария – кроме счастливо найденного типического характера России – было то, что сюжет, то есть духовное путешествие героя через коллизии-ситуации-коллизии, был выражен весьма художественно, не через иллюстративный набор банальных встреч и примитивных диалогов, как произошло в следующем сценарии на эту же тему – но разрешенном, потому что убогом! – сценарии-пьесе «АБВГД», занявшем нишу, которую я открыл первым. Но меня из нее вышвырнули, заменили суррогатом – свято место пусто не бывает!
Ролан тогда был абсолютно уверен, что эта роль – Витьки-дурака, Иванушки-дурачка 60-х – будет главной ролью в его жизни. Он сделал все, чтобы я не хотел искать других режиссеров. Я дал ему честное слово.
Человек, который притворяется, прикидывается – и вдруг понимает, что можно заиграться, что привычка станет второй натурой, что маска не снимется просто так – а только с кровью…
Итак, Ролан позвонил Ромму и директору «Мосфильма» Сурину. Как режиссера его утвердили быстро, но тогда полагалось запускать сценарий в производство только после утверждения режиссерского сценария в Госкино.
А в Госкино главным редактором сидел некто Сытин, совершенно как бы старорежимный, досоветский, суперинтеллигентный на вид человек с профессорской бородкой. Бог с ним теперь-то, – но тогда это был настоящий советский волк. Он тихо и интеллигентно сообщил Ролану, что в сценарии много сомнительных сцен, что по духу это весьма… нельзя сказать, что это антисоветский сценарий, но он утверждает в качестве положительных очень странных героев… и потом – «аллюзии» в сцене с масками, «взгляд из подворотни» в других сценах… и вообще этот герой вряд ли нужен нашей молодежи как образец для подражания.
Мы пошли к Ромму. Тут я Ромма впервые увидел гневным. Он поехал к Сытину без звонка, говорил с ним полтора часа, вышел, пожал нам руки, улыбнулся, – а нас позвали в кабинет к Сытину. Тот тихим голосочком сказал, что многое разъяснилось, что он не враг свежих оригинальных вещей, что он уверен в позитивной трактовке талантливого режиссера, что Михаил Ильич лично за фильм поручился…
И нас запустили в режиссерский, и Ромм сказал, что сейчас главное – технически грамотно записать режиссерский сценарий, спрятав в нем все ненужное – любой, даже начинающий, режиссер тогда знал систему «Эзоп».
Нас с Роланом все на студии поздравили, считая дело решенным.
И, купив две одинаковые машинки «Ацтек», поехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников, рассчитывая за три недели написать режиссерский – и сразу запуститься в подготовительный. Уже и роли были все распределены – удивительно! Ах, как верилось, хотелось верить в ту первую оттепель!
* * *
Наши матросы и солдаты славно умирают… но жить здесь никто не умеет.
И приехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников. Был совершенно цветущий июль. Было много прелестных людей. Ролан шептал им что-то значительное. Меня разглядывали, шептались. Мы фотографировались с Роммом – фото у С. Фрейлиха!
Никита Владимирович Богословский, с бутылкой тогда экзотического кьянти, сощурился: «Вам сколько, юноша?» Я ответил. «Ну, вы еще много чего наделаете!» – сказал он тонко. (И я поверил! – а ведь предупреждали люди – «не надо»!)
Там был поэт просто и поэт кино Гена Шпаликов – жаворонок-суворовец с твердым подбородком и очаровательной второй женой Инной Гулая. Меня, измученного сложно-трагической любовью к некоей Ларе, только что решительно женила на себе юная журналистка Марина Чередниченко, которую приняли на сценарный факультет ВГИКа – в отличие от меня. Это был отличный повод для шуток и веселья! Гена был в белых полотняных брюках, вызывавших у меня стойкий восторг, я предложил ему поменять брюки на мои синие, но тогда он отказался: «Потом, Олежек!»