Витька – дурак. История одного сценария
Шрифт:
Да, мои не-достатки – продолжение моих достатков – обычны для людей такого замысла. Март и ветер в душе. Не желание – жажда! Алчба Солнца – того самого «непобедимого Солнца»! Пожара, а не света, жестокой ясности, а не разумной четкости, «судорог восторга», а не корректной радости. Опьянения, а не возбуждения. Бражный пафос, язычество – и поклонение Нравственному Закону. Эйфории творчества, а не унылого «профессионализма». Полета, а не твиста. Комплекс позднего Ницше, скажете вы. Брюсов про это же:
Но ненавистны полумеры,Не море, а глухойНе помню дальше. Русский азиат? Нет, душевный вектор – к Христу, к гармонии! Но, конечно, не за обещанное им после смерти Воскресение, а просто – за красоту его блаженств!
«Никаких компромиссов в творчестве!» – слава богу, я не изменил этому принципу ни разу в жизни! Отсюда все мои неудачи и удача главная – чистая совесть в искусстве!
Жизнь – да, тут все спонтанно и путано, в полыхающей суете соблазнов, всевозможных наркотических привычек и похотей можно нечаянно перепутать вектор – как передернуть затвор. Но если у тебя настоящая Боль и настоящая Цель – то, даже срываясь в земном, ты будешь делать искусство «не по лжи».
Короче – характер «невыносимый», как удивительно лаконично напишет через сорок лет обо мне Андрон в своей книге «Низкие истины».
Да, Андрюша! Что верно, то верно! Из искусства меня «вынести», увы, уже нельзя. «Искусство – это мои штаны» – спасибо, Васвас! И твой лаконизм, Андрюша, я вполне понимаю – и сочувствую тебе.
Так долго терпеть рядом с собой человека, который все время тебя учит, который за тебя сочиняет, за тебя придумывает, – обидно! И вдобавок ко всему – пишет стихи, которыми так открыто восхищается твоя любимая жена, из бедных балерин вознесенная кланом так высоко!.. – и вдруг посмевшая тебя, Михалкова, бросить!
Неблагодарная, не оценила чести быть причисленной к роду настоящих то ли дворян, то ли коммунистов (это – смотря по сезону!).
Кстати, вообще о дворянах можно почитать у «невыносимого» Лермонтова: «А вы, надменные потомки/ Известной под…» – как там дальше?
А о дворянах, в частности об основателе клана, баснописце и гимнюке, – читайте у В. Катаева в «Святом колодце». Там все очень вдохновенно, подробно, и – с натуры!
А на этих страницах, за неимением места, кратко – и кротко! – объяснюсь все же – потому как мой круг гениев и патриотов Искусства меня как бы до сих пор осуждает за «связь» с Андроном. Объясняю: сначала Андрон мне просто нравился, он безотказно бегал за водкой и рассолом, играл мне Прокофьева – а я ведь помешан на музыке! И у него было множество пластинок, которые мы слушали с его чудесной правда женой Ириной, которая иногда перепечатывала мне стихи из «Доктора Живаго», и мы читали их под пение Жюльетт Греко. И главное, я люблю, когда меня слушают, я рожден пророчествовать и взывать, а Андрон слушал меня часами – как слушали потом в Ленинграде и Авербах, и Шлепянов, и Рейн, и сотни разных людей. Он принял меня как гуру, он обо мне заботился, мной восхищался, а мне было тогда негде жить, и мне очень нравилась дача Андрона на Николиной Горе, рядом с дачей Прокофьева, где иногда играл Рихтер, а один раз был вынужден играть на даче
Конечно, я не обольщался насчет искренности Андрона в дружбе и расположения семьи, – я был нужен, «чтоб из оболтуса сделать человека», как выразился разок сам баснописец, – но тогда мое положение меня вполне устраивало. Грубо говоря, я хотел сделать из Андрона настоящего режиссера – чтобы он ставил мои сценарии! Ну и, конечно, все было не так сверхпрагматично – мы были молоды, в Андроне иногда мелькали искорки искренности, мы вместе мечтали о великом кино, вместе пели с Тарковским, Шукшиным и Гордоном «Миленький ты мой» — да много чего было!.. Было – да сплыло. Время все расставит по местам – и все-все разъяснится!..
* * *
Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить его, особенно пьяного?!
Разумеется, нельзя!
Любить аватара всегда?! Для этого нужно быть хотя бы Вяземским или Жуковским…
И – наконец Бог вынес меня from all that jazz (в точном переводе – из этой х…ни, а совсем не джаза).
Мы все – я, Тарковский и Андрон – разругались. Расстались. А какие были планы! Но – «естественное нельзя изменить».
Бог меня спас – теперь это совсем ясно. Но тогда, по младости, я сильно досадовал – ведь потерял двух режиссеров! А мне ведь – помните слова Ромма? – срочно был нужен фильм! И следовательно, – «режисссэр»! А где его взять? Я никогда никого не искал, «не вертляв родился», не деловой. Мне всегда был нужен агент по связям с действительностью.
Короче, я даже стал вспоминать таких разных Эренбурга и Леонида Леонова, которые вообще требовали категорически бросить немедля кино ради поэзии и прозы, где нужны только карандаш и бумага. И я уж заколебался… Но – Урусевский!
Михал Ильич для поддержки штанов и для опыту режиссерского устроил меня в группу Алова и Наумова «Мир входящему». Фильм снимался в разрушенном и удивительном Кенигсберге-Калининграде. Я снимался, был ассистентом, ставил массовку. Навсегда благодарен чудесным людям этим – Володе Наумову и Саше Алову. Многое они мне прощали, многим выручили. А когда вернулся в Москву, меня вдруг вызвали – и приняли – на Высшие сценарные курсы – вместо мерзкого ВГИКа! – без экзаменов, без образования, без рекомендации Минкульта – и даже без документов! – по решительному ходатайству Ромма, Калатозова, Урусевского, Марка Донского.
Все это организовал великий поэт, русский Вийон, единственный незабвенный мой друг Серж – Сергей Иванович Чудаков, который тогда – трудно поверить! – был настоящим ангелом – не пил, не курил, не имел любовниц – только читал и писал гениальные стихи!
(Где он теперь? – кавказцы ль зарыли в снегу за квартирку на Кутузовском? – иль до сих пор гниет в психушке? – нельзя найти, всем плевать! И Бродского уж нет, небесного твоего брата, чтоб еще раз сочинить тебе гениальный реквием: «Имяреку, тебе… от меня, анонима…»)