Византийское путешествие
Шрифт:
Будь хоть один из византийских хронистов к Феофано помилосерднее (увы, таких не нашлось), он усмотрел бы в ее поступке изрядное самопожертвование: вряд ли она находила привлекательной перспективу брака с аскетом-уродом, вдвое старше ее, который носил власяницу и для умерщвления плоти спал на полу.
Как политический союз, заключенный на небесах брак Феофано и Никифора начался неплохо. Когда новый император въезжал в столицу, народ забыл о своей неприязни к анатолийским военным аристократам и славословил героя Крита и Сирии. Честолюбивые придворные были запуганы, а анатолийцы вряд ли стали бы замышлять недоброе против своего земляка. Казалось, Феофано и ее дети обрели сильного и благородного заступника, в котором нуждались, но Никифор оказался так же неотесан и напрочь лишен хороших манер, как уродлив внешне. И если на восточной границе это не вызывало особых
Самой роковой его ошибкой стала ссора с племянником – талантливым и популярным в народе Иоанном Цимисхием. И племянник, и дядя были оба наделены военным талантом и маленьким ростом, но во всем остальном отличались друг от друга, как день и ночь. Иоанн был неотразимо великодушным, изящным, любвеобильным и очень красивым. Он принадлежал к кругу доверенных лиц своего дяди, а потом вдруг впал в немилость. Причина нам неизвестна: возможно, семейная ссора или злопамятство Никифора, который стал завидовать растущей популярности своего родственника. Как бы то ни было, Цимисхий был лишен всех постов и сослан в анатолийское имение. Он не простил этого оскорбления и вскоре стал душой оппозиции жесткому правлению своего дяди.
Феофано не могла оставаться в неведении о происходящем, но о степени ее участия в заговоре можно лишь строить догадки. Согласно легенде, она страстно полюбила Цимисхия и руководствовалась исключительно желанием избавиться от отвратительного старого мужа и посадить на трон пылкого молодого любовника. Эта версия событий ощутимо отдает дворцовыми сплетнями. Озлобленность и настойчивое стремление верить худшему – самые навязчивые пороки византийских историков, а то и византийцев в целом. Если мы доверимся этим сведениям, нам не только придется счесть Феофано повинной в адюльтере и соучастии в убийстве – все в целом будет выглядеть банально и пошло, словно перед нами героиня «мыльной оперы»! Однако то, что нам известно об императрице, свидетельствует, что она не относилась к числу женщин, готовых потерять из-за мужчины голову. Ее мотивы всегда были сложны, а действия тщательно просчитаны.
Очевидно, Феофано с тревогой наблюдала за растущей изоляцией Никифора и понимала, что его падение неминуемо. Если она хотела сохранить свое положение и уверенность в безопасности сыновей, ей не оставалось иного пути, кроме как предоставить супруга его собственной судьбе. Возможно, она сделала это без особого сожаления, но было бы нелепым предполагать, что убийство Никифора задумано на женской половине императорского дворца. Заговор был очень разветвленным; даже Церковь, можно сказать, дала на него свое молчаливое согласие. Так или иначе, императрица и племянник Никифора достигли взаимопонимания, и когда вечером 10 декабря 969 года Феофано тактично покинула императорскую спальню, оставив дверь незапертой, она прекрасно понимала, к каким последствиям это может привести.
Настала ночь. Со стороны Черного моря налетела ужасная снежная буря, и заговорщики во дворце заволновались, что Цимисхий не сумеет переправиться через Босфор, но он появился в полном согласии с планом и был поднят на веревке на крышу дворца, откуда спустился в опочивальню своего дяди. Мятежники обнаружили, что император спит на полу, ударами разбудили его и жестоко зарезали, несмотря на отчаянные мольбы о пощаде и призывы к Богородице. Его расчлененное тело было сброшено с балкона.
Когда рассвело, Иоанн Цимисхий воссел на трон в Хризотриклинии, а рядом с ним стояла Феофано с сыновьями. Снег уступил место туману, который распространился по улицам города, забираясь в щели и клубясь по переулкам, как и слухи об убийстве. Ни протестов, ни возмущений! Глубокая тишина стояла над городом: как можно предположить, результат смешанных чувств облегчения и стыда. Облегчения, ибо тиран был мертв; и стыда, ибо человек, чьи военные
Но если император погиб, на то была воля Божья, и никто не оспаривал прав Цимисхия на трон. Феофано в глубине души надеялась выйти за него замуж. Независимо от того, что они уже были любовниками, третий брак наверняка казался ей более привлекательным, нежели второй. Рядом с ней был человек, совмещавший красоту и добрый нрав ее первого мужа с отвагой и воинственностью второго. Увы, Феофано ожидало горькое разочарование. Скандал и слухи сделали свое дело, и патриарх Полиевкт, руководствуясь скорее собственной строгой моралью, чем дурной молвой о честолюбивой красавице, напрочь отказался участвовать в коронации, пока «блудница в багрянице» пребывает во дворце. Цимисхий не сделал и попытки защитить свою благодетельницу. Взбешенную и униженную женщину заточили в монастырь на острове Проти. Феофано не исполнилось еще и тридцати, а жизнь ее фактически завершилась.
Историки резко осудили Феофано, зато к Цимисхию проявили неслыханное великодушие. Византийские хронисты неустанно восхваляли его добродетели, хотя этот несравненный моральный образец, «этот новый воплощенный рай, источающий четыре реки: правосудия, мудрости, скромности и отваги» был замешан в убийстве своего дяди, тогда как Феофано никого не убивала. Историография, пожалуй, не знает столь ярких примеров двойных стандартов. Если Феофано и достойна порицания, то лишь за то, что безжалостно действовала в своих интересах. Но она была матерью, защищавшей детей, и ее собственные взгляды на жизнь в чем-то совпали с государственными интересами. В любом случае, она достойна уважения уже за то, что в лице своего старшего сына Василия II дала империи величайшего правителя. Нет сомнения, этот удивительный человек унаследовал от матери мощь и несгибаемую силу характера.
К несчастью, те черты Феофано, что впоследствии почитались в ее сыне признаками величия, обернулись для нее самой символами порока и безнравственности.
Три грации, сорок мучеников
Деревня Синассос лежит в нескольких километрах к югу от Юргюпа в широкой, плодородной долине Дамса. Она официально именуется теперь Мустафапаша, но по причине избитости названия местные жители предпочитают старое греческое. Деревенская община вплоть до 1920-х годов была преимущественно греческой, о ее благосостоянии свидетельствует огромный храм XIX века возле главной площади. Внутри он обшарпанный и запущенный, а его неуклюжие колонны далеки от византийской традиции, зато дверь обрамлена очаровательным рельефом из виноградных лоз, раскрашенных в зеленые и желтые цвета. Синассос известен среди турок как место одного из чудес, приписываемых знаменитому предводителю дервишей Хаджи Бекташу.
По дороге из Кайсери в Юргюп, гласит легенда, Хаджи Бекташ повстречал в окрестностях христианскую женщину. Она несла на голове поднос с ржаными лепешками и тут же принялась громко сетовать на то, что у нее очень плохая мука, и попросила дервиша помочь ей. Для человека, способного при необходимости превратиться в голубя, сокола или оленя, задача оказалась не из трудных, и Хаджи Бекташ ответил ей: «Отныне будешь сеять рожь, а собирать пшеницу, и из горстки муки выпекать большие лепешки». Все произошло именно так, как он сказал, и жители Синассоса построили на том месте, где Хаджи Бекташ повстречался с женщиной, святилище. Это удивительное, чисто практического характера чудо свидетельствует о дружеских отношениях, издавна существовавших между крупными сектами дервишей и христианами Анатолии.
В Синассосе, как и в Юргюпе, много красивых каменных домов, часть которых медленно превращается в руины. Пока мы рассматривали один из них, три прелестные девчушки в возрасте десяти-одиннадцати лет выбежали из покосившихся ворот и, заметив наш интерес к дому, поманили нас внутрь. За воротами находился небольшой двор, заросший неухоженными кустами роз и олеандрами. Семья одной из девочек жила на первом этаже дома, второй стоял заброшенным. Нас любезно провели наверх по наружной лестнице, и мы оказались в просторной солнечной комнате, украшенной нишами, изображениями, выполненными в технике оптической иллюзии, и видами воображаемых городов. На их длинных улицах стояли здания с колоннами и подстриженные деревья, а люди, сидящие в конных экипажах, напоминали кукол. Эти исполненные загадок и отчуждения таинственно мрачные попытки изобразить прелести больших городов Европы, в которых художник никогда не бывал, почему-то напомнили мне картины Джорджо де Кирико.