Владимирские Мономахи
Шрифт:
— Упокой, Господи, душу раба твоего, болярина Алексея.
Дарьюшка заплакала и тотчас разрыдалась, но никто этого не заметил, ибо не слыхал, так как сразу звучно и громогласно грянул хор певчих, которому вторило и духовенство, а равно и все присутствующие, кроме женщин. Аникита Ильич пел сурово и фальшиво, но зато громко, пересиливая иногда самого Тараса, заливавшегося соловьем.
«Со святыми упокой» огласило весь дом, а через отворенные окна долетело и до улицы, где толпа стоящего народа поснимала шапки и начала креститься. Здесь по крайней мере все искренно в эту минуту поминали мысленно молодого барина,
15
Регент — дирижер и управляющий церковным хором.
Затем она едва заметно улыбнулась и подумала:
«Спасибо, не поспешила… А запоздай он… Было бы теперь… беда не беда, а глупство!»
Хор смолк, и все отпили из бокалов. И среди снова наступившей тишины снова раздался суровый голос барина.
— И сотвори ему вечную память! — протянул Аникита Ильич.
— «Вечная память, ве-чная па-а-мять»… — подхватил и повторял хор певчих уже без вторы присутствующих и тянул концертом, на все лады с переливами, то едва слышно, то гремя на весь дом.
Затем все снова сели за стол, и под влиянием ли крепкого, быть может, столетнего напитка «из запаса Саввы Ильича», или по примеру самого барина, стол оживился, беседа завязалась всюду, кроме концов «покоя», где заранее было указано «знать честь».
Однако и на конце правого крыла обеденного стола был нарушен приказ барина. Обер-рунт, уже давно глядевший через стол на Аллу Ильеву, вдруг сказал что-то… Аникита Ильич услыхал его голос и, обернувшись в его сторону, грозно поглядел на него, а потом по направлению его взгляда.
Змглод глядел на Аллиньку… И странными глазами глядел он!.. Никогда Аникита Ильич не замечал у своего полицеймейстера такого выражения и лица и взора… И что-то будто кольнуло старика… Он и удивился и озлобился.
— Краше в гроб кладут, — вдруг достигли до его слуха повторенные Змглодом слова.
— Молчать! — грозно раздалось на всю залу. Все встрепенулись и двинулись. Протопоп, отец Гавриил, несший в рот кусок судака вздрогнул и выронил вилку на тарелку. Беседовавшие, приняв в первое мгновение это восклицание барина всякий на себя и убедясь, что оно относится к «Турке», оправились и вздохнули свободнее.
Но все смолкнувшее все-таки притихло совсем, так как лицо барина стало другое, чем за минуту назад, когда он подпевал певчим и духовенству.
Лицо же Дениса Ивановича, на которое все невольно глянули, не стало смущеннее или смиреннее. Напротив, Змглод озлобленно исподлобья глядел на всех.
Между тем Аникита Ильич старался овладеть собой, тем волнением, которое сказалось в нем, и от странного взгляда Змглода на Аллу и глупых слов его. И без того для старика заплаканное лицо глупой девочки было занозой в сердце. А этот «Турка» нашел время сказать свои дурацкие слова? И как глядел он на
И только под конец обеда вполне успокоился старик и снова милостиво оглядывая стол и гостей, приветливо разговаривал с Дмитрием. Наконец все поднялись и откланялись барину. Близкие прошли за ним в китайскую гостиную. Здесь говор и оживление усилились.
Конечно, в эту китайскую были допущены только родня и нахлебники-дворяне.
Дмитрий хотел было тотчас же сесть около Сусанны, но она тихо шепнула ему:
— Дмитрий Андреевич, обойдитесь ласково с нашими старухами, да, пожалуй, со всеми проживающими. Они вас все превознесут за ласку, а молодому человеку оно в пользу.
Разумеется, Дмитрий тотчас исполнил совет, как приказание, и отправился любезничать со всеми, переходя по очереди от одного к другому. Бобрищева и доктор Вениус были тотчас очарованы им. Две старые девицы, Клавдия и Людмила Саввишны Тотолмины, были совершенно околдованы. Только Ильевы и Никаевы не растаяли от любезностей офицера. Алла глядела на него равнодушно и, как бывало всегда за последнее время, уныло. Что касается до молодого князя Давыда Никаева, то он отнесся к новоявленному Басман-Басанову вполне неприязненно.
Молодой человек, красивый брюнет с пробивающимся черным пушком на губе и подбородке, не начавший еще бриться по дворянскому обычаю, был странный малый, простоватый на вид, а в действительности очень умный, отчасти лукавый и скрытный и далеко не робкий. Он не стесняясь показывал теперь Дарьюшке, сидевшей около Сусанны на диване, что ему этот новый любимец ее отца — не указ.
Однако, молодой человек был сильно смущен за эти два дня. Уж давно глухо, боязливо, намеками, а все-таки бегала молва в Высоксе, что Аникита Ильич не прочь бы женить Давыда на Своей дочери, попросив на это, конечно, разрешение святейшего синода. При жизни Алексея это было неважным событием, но когда Дарьюшка вдруг стала единственной наследницей всего состояния, ее замужество за князя Никаева стало вопросом первой важности.
«Стало быть, мы и все будет в руках у Давыдки», — думалось всем в Высоксе.
И со дня смерти Алексея молодой человек стал сдержаннее, горделивее, стал мечтать… что вот не нынче-завтра Аникита Ильич призовет его наверх… И вдруг, как снег на голову, или, вернее, как бы гром грянул с небес на голову Давыда. Явился офицер, родственник, красавец, и очаровал и Аникиту Ильича, и Сусанну Юрьевну, и всех… А эти все стали на него, Давыда, поглядывать совсем иначе, даже, казалось, ухмыляются насмешливо.
Дмитрий заметил в юном князе какую-то сухость в обращении, удивился, а потом догадался. «Эх, голубчик, — подумал он. — Не стал бы я право, отбивать у тебя твою карлицу, если бы вот «она» одно словечко сказала…»
«Она» была, конечно, Сусанна.
И Дмитрий сам был озадачен собственными помыслами и ощущениями. Не минуло еще двух суток, что он был в Высоксе, только три раза беседовал он с Сусанной и уже очутился в полной ее власти.
«Что за притча?! — тревожно спрашивал он сам себя. — Уж больно скоро она меня окрутила!»