Вне рутины

Лейкин Николай Александрович

— Въ концертъ куда-то ухали.

— Какъ въ концертъ? Въ какой концертъ? — удивилась Манефа Мартыновна. — Отчего-же она мн раньше не говорила ничего объ этомъ концерт?

— Не могу знать-съ, барыня, — отвчала Ненила. — Къ намъ приходила… эта самая, барышня или барыня, я не знаю… Какъ ее?.. Ну, вотъ еще что пли-то у насъ такъ пронзительно… бородавочка еще у нихъ съ волоскомъ вотъ тутъ на щечк… Глазастенькая такая и голова трепаная. Какъ ихъ? Ахъ, Боже мой!..

— Кто такая глазастенькая и растрепанная!

Манефа Мартыновна была въ недоумніи.

— Да

вотъ что все губы свои лижутъ!.. — разсказывала кухарка, почесывая затылокъ и стараясь вспомнитъ, какъ зовутъ постительницу.

— Молодая или старая?

— Молоденькая, молоденькая. Вотъ еще пли он и представляли осенью на именинахъ у барышни. Ольга Кузьминишна — вотъ кто, вотъ какъ ихъ зовутъ.

— Калатырникова?

— Калатырникова, Калатырникова — дйствительно. Теперь я вспомнила. Такъ и сказали он: «Доложи, говоритъ, что Калатырникова пришла». Барышня-то спали.

Манефу Мартыновну даже всю передернуло, она мгновенью нахмурилась и, не снимая съ себя шляпки, остановилась какъ туча черная.

«Калатырникова… Курсистка… Бглая отъ мужа жена… Ну, не быть тутъ толку», — мелькнуло у ней въ голов.

— Не ходила, не ходила къ намъ и опять объявилась! — вырвалось у ней восклицаніе.

— Не могу знать, барыня, — проговорила Ненила. — И то вдь он давно ужъ у насъ не были, а сегодня вдругъ приходятъ. Кофей съ барышней пили. Кофей я варила… А потомъ и увели ихъ.

«И вдь дернула ее нелегкая придти, эту Калатырникову! — разсуждала про себя Мныефа Мартыыовна по уход кухарки. — Разобьетъ она Соняшу насчетъ Іерихонскаго, совсмъ разобьетъ, если Соняша ей насчетъ его проговорится А Соняша наврное ей скажетъ».

Манефа Мартыновна съ сердцемъ сорвала съ себя шляпку, шейный платокъ, юбку и сапоги, переодваясь въ блузу и туфли.

Весь вечеръ провела она въ безпокойств, ожидая возвращенія дочери. Пробовала читать, но не читалось ей; раскладывала пасьянсъ, но карты не сходились, взялась за вязанье, и спицы какъ-то вяло ходили въ рукахъ. Она путала счетъ и что связала, то пришлось распустить. Наконецъ, Соняша явилась.

— Что-же это ты, не сказавшись матери, уходишь на цлый вечеръ! — встртила ее мать упрекомъ.

— Ахъ, Боже мой! Какъ-же я могла вамъ что нибудь говорить, если васъ дома не было, — отвчала Соняша.

— Могла-бы и подождать, пока я вернусь.

— Подождать! А концертъ ждалъ-бы разв меня, я васъ спрашиваю! Я вдь была въ концерт. И наконецъ, я сказала прислуг, чтобы она сказала вамъ, что я въ концертъ отправилась.

— Что такое прислуга! Прислуга не для этого,

— Ахъ, Боже мой! Да когда-же, наконецъ, я получу отъ васъ полную свободу дйствій! — воскликнула Сопяша. — То вы меня заставляете выходить замужъ за старика, то осуждаете мое поведеніе и даже свободы быть, гд мн вздумается, хотите лишить. Вдь я въ концерт, въ концерт была, а не въ вертеп какомъ-нибудь. Просто встряхнулась, нравственно встряхнулась. А то живу я, какъ пришпиленная къ вашему подолу, безъ всякой эстетики. Мн эстетика нужна, поймите вы это, обмнъ мыслей съ развитымъ человкомъ.

— Ну, пошла, пошла! — махнула рукой мать. —

Какъ это ты любишь словами засыпать.

— Да конечно-же, эстетика и развитые люди нужны. Вдь я около васъ совсмъ одичала, мохомъ поросла, не видя развитыхъ людей.

— Ты это на кого намекаешь-то? Не на Калатырникову-ли? Такъ эта ужъ такъ развита, что за это развитіе ее за хвостъ да палкой. Путанная бабенка и ничего больше. Ей и курсы-то для того только понадобились, чтобы отъ мужа сбжать.

— Да она теперь вовсе и не на курсахъ, — сказала Соняша. — Она въ актрисы поступила и ужъ получила ангажементъ въ Вильну. У ней давно призваніе.

— Здравствуйте. Это съ математики-то? Она вдь и про математику говорила, что у ней къ ней давно призваніе. И чего это она къ намъ-то ни съ того, ни съ сего пожаловала! Цлую зиму не ходила — и вдругъ…

— Она всю зиму играла, по любительскимъ спектаклямъ играла, а теперь узжаетъ и проститься пришла.

— Ну, хорошо, что узжаетъ-то. А не люблю я эту бабенку. Какія слова, какія ухватки!

Манефа Мартыновна покачала головой. Дочь, снявъ съ себя платье, подсла къ ней.

— А кого вы теперь любите, кром Іерихонскаго, позвольте васъ спросить? — задала она вопросъ.

— Да онъ и стоитъ любви. Этотъ человкъ относится къ теб съ полной любовью. Я сегодня вечеромъ встртилась съ нимъ на лстниц, когда домой возвращалась. Про тебя спрашивалъ. Кланялся теб. Онъ ждетъ не дождется, когда ты и объявишь ему свое ршеніе, — разсказывала мать.

— А вотъ Калатырникова-то не совтуетъ мн за него замужъ выходить, — сказала Соняша.

Мать вспыхнула и воскликнула:

— Ну, такъ я и знала! Такъ я и думала! И на кой шутъ было теб совтоваться съ этой бабенкой! Что она теб родственница? Близкая женщина?

— Прежде всего опытная женщина, и я не видла причины, зачмъ я буду отъ нея скрывать.

— Въ томъ-то и дло, что ужъ черезчуръ опытная. Ахъ, Соняша, Соняша! Вотъ ужъ у кого языкъ-то съ дыркой, такъ это у тебя. Совсмъ съ дыркой.

— Нарочно даже ей говорила, потому что она замужемъ за старикомъ, а мн предстоитъ такое-же положеніе, если я выйду за Іерихонскаго. Да-съ… И вотъ что она мн сказала: «Я выходила замужъ за человка старше моихъ лтъ двчонкой, соскочивъ только съ гимназической скамьи, а вы ужъ настоящая разумная двица. Сознательно выходить замужъ за богатаго старика — самопродажа».

— Ну, такъ я и знала! — сказала мать. — А бжать отъ мужа и вшаться на шею другому, какъ это называется?

— Вотъ она и говоритъ… Калатырникова говоритъ: «Тогда, говоритъ, ужъ свободная любовь куда лучше и нравственне».

Манефа Мартыновна широко открыла глаза и спросила:

— То-есть какъ это? Это она теб совтуетъ свободную любовь?

— Да кому-же? Конечно-же, мн.

— Теб? Теб? А мы ее въ свой семейный. хорошій домъ принимаемъ? — закричала Манефа Мартыновна. — Такъ вонъ, вонъ ее, мерзавку! Чтобы нога ея нашъ порогъ не переступала! Ахъ, шлюха! Ахъ, дрянь подлая! Порядочной двушк изъ хорошаго дома и такія слова!.. Завтра-же скажу Ненил, чтобы она не впускала ее къ намъ.