Внешние дифференциальные системы и вариационное-исчисление

Гриффитс Филлип А.

Меня вызвала начальница тюрьмы и сообщила, что кто-то должен забрать ребенка. Держать его в роддоме больше не могут. Он и так там дольше трех дней. Адвокат больше не приезжал. Я попросила вызвать его ко мне. Тогда мою дочку должен забрать папа…

Адвокат приехал вместе с моим отцом. Глянув на папу, я поняла: дело плохо. Очень плохо. Он еле держался. Отец сказал, что ему надо заниматься транспортировкой тела мамы в Москву, чтобы похоронить, и с младенцем он не справится. Я и сама понимала, что из папы нянька не получится. Но кто-то же должен

забрать мою дочку! Кто-то же должен заботиться о ней, пока меня не выпустят!

Адвокат стал намекать, что у него слишком много хлопот не по его профилю, и надо бы нам оплатить эту работу отдельно. А платить ему было нечем. Родители и так вывалили ему все деньги, которые у них были. Осталось только квартиру продать.

Отчаяние сжигало меня заживо. Я была словно загнанный в клетку зверь. В клетку — в прямом смысле. Помощи ждать было неоткуда. Меня сжирал страх за дочку. Меня убивало чувство вины за маму.

Начальница тюрьмы снова вызвала меня и сказала, что мою дочку передают в местный дом малютки. Находиться в роддоме она больше не может ни при каких обстоятельствах.

«Дом малютки!», обрадовалась я. Как я сразу не подумала? Ведь моя Машенька действительно может пока побыть в доме малютки. А папа утрясет все вопросы с похоронами, приедет и заберет мою девочку. Потом наймет для нее няню. Ничего, как-нибудь справимся.

— Только есть одна формальность, которую надо соблюсти, — грозно зыркнула на меня маленькими тусклыми глазами.

Она была очень жесткой женщиной, если не сказать жестокой. Кличка у нее была Бульдожка. Потому что как внешним видом, так и характером она напоминала собаку бульдог. У нее был вздернутый нос картошкой, толстые свисающие щеки, а нижняя челюсть чуть выпирала вперед.

Но про начальницу тюрьмы говорили, что к тем, кто сидит за ненасильственные преступления, она относится чуть лучше. Я на себе ее лояльность почувствовала только после родов. Мне дали несколько дней отдыха от работы, а когда пришло известие о смерти мамы, добавили еще несколько дней.

— Какая формальность?

— В дом малютки тоже нельзя привезти ребенка просто так. Должно быть основание. Пиши отказную на имя главврача роддома. В произвольной форме. Я такая-то такая-то отказываюсь…

— Что??? — воскликнула я в ужасе. — Я не буду писать отказную от своего ребенка!

— Да не боись ты, это же просто формальность. Так у тебя будет полгода на то, чтобы решить все проблемы. И за ребенком полгода будет присмотр.

— Полгода? — не поняла я.

— Да. По закону, когда роженица отказывается от ребенка, ей дают полгода на то, чтобы передумала. Ребенок находится в доме малютки, а мать в течение полугода может забрать его обратно. В твоей ситуации это единственный выход. Сейчас напишешь отказную, а когда утрясешь проблемы с родней, скажешь: я передумала. И ребенка тебе вернут.

— А что будет, если за полгода не забрать ребенка?

— Тогда будет суд, тебя лишат родительских прав, и ребенка ты больше

не увидишь. Но ты же за полгода порешаешь все дела? Найдёшь родственников, которые заберут девочку?

— Да, мой папа обязательно ее заберет! Он сейчас похоронит маму и приедет обратно сюда.

— Вот и отлично, пиши давай.

Начальница тюрьмы придвинула ко мне листок и ручку…

Глава 27

Хорошая генетика

Алла

После смерти мамы папа начал пить. Каждый раз, когда у меня получалось позвонить ему из тюрьмы, я слышала невменяемый пьяный голос. Раньше у него не случалось проблем с алкоголем. Как обычный здоровый крепкий мужик он любил выпить, но ни запоев, ни зависимости не было. А после смерти мамы он словно с катушек сорвался. И забирать мою дочь, естественно, не хотел. Говорил, что не справится с ней, а денег на няню нет.

— Ну пускай в детском доме побудет, пока тебя не выпустят. Потом сама ее заберешь, — говорил мне пьяный в трубку.

От отчаяния и безысходности мне хотелось рвать на себе волосы и лезть на стену. Время шло, его становилось все меньше. Прошло уже два месяца, как моя Машенька в доме малютки. И я не видела ее с того дня, как родила. Ночами я представляла, какая она сейчас. Держит ли головку? Начала ли улыбаться? А за игрушкой следит? Я очень боялась, что за дочкой не будет должного ухода, что к ней будут относиться пренебрежительно и, не дай Бог, бить.

До суда, на котором у меня могут окончательно забрать дочь и лишить меня родительских прав, оставалось четыре месяца. Моя ситуация осложнялась тем, что у меня больше не было адвоката. У отца не стало денег ему платить, и адвокат отказался мне помогать. А сама я своих прав не знала, и дать совет мне никто не мог.

Я отчаянно старалась попасть к начальнице тюрьмы, но меня не пускали. Наконец-то мне разрешили зайти к ней на пять минут.

— Ну чего? — сходу вызверилась на меня и стала еще больше похожа на бульдога.

— Я насчет своей дочки, — робко произнесла. — Можно мне к ней съездить?

— Это еще с какой стати?

Слезы жгли глаза, я старалась сдержать их изо всех сил. Бульдожка ненавидела плачущих заключенных. Она считала, что слезами они пытаются давить на жалость, поэтому если кто-то начинал плакать, Бульдожка становилась еще яростнее.

— Я не видела дочь с того дня, как родила.

— А я тут при чем?

— Можно мне, пожалуйста, съездить к ней хоть на десять минут? — быстро затараторила. — Под конвоем и в наручниках. Я не сбегу! Обещаю! И… Я ведь хорошо работаю, у меня нет конфликтов ни с другими заключенными, ни с надзирателями. Пожалуйста…

— Нет! — отрезала. — Если ты за этим ко мне пришла, то можешь идти обратно.

Она демонстративно опустила недовольное лицо в какие-то бумаги на столе.

— А можно мне хотя бы поговорить по телефону с воспитателями дома малютки? — взмолилась я.