Внуки

Бредель Вилли

Поднялся занавес. Начался второй акт. У фургона, наполовину вытянутого на сцену, в живописных позах расположились цыганки; мужчины, стоя за ними, постукивали молотами по колесу, лежащему на наковальне, и пели: «Веселее, друзья, за работу!»

Фрау Меркенталь, сидевшая между отцом и мужем, смотрела в бинокль на тенора Кёлера; в туго облегавшем его жилете и со шпагой на боку, он стоял у костра возле старой цыганки. Хинрих Вильмерс улыбался, глядя на дородных хористов в пестрых лохмотьях. Они больше походили на лавочников или на мелких почтовых чиновников, чем на

цыган. Внимание Стивена Меркенталя привлекал эсэсовский офицер, сидевший на два ряда впереди. Ведь это Бернинг, Рейнгард Бернинг, который когда-то служил у него помощником управляющего? Он… Конечно! Боже ты мой, какой же это был бесхребетный, угодливый субъект. Глядя на него, Стивен Меркенталь думал: «По-видимому, верна поговорка: кто умеет подчиняться, умеет и командовать». Хотя Меркенталь и не вполне согласен с ней, он все же думает, что это весьма полезная истина. Подлинно властные натуры ни в малейшей степени не обладают даром подчинения. По-видимому, этот парень хитрее, чем кажется, ибо, судя по всему, он предоставляет воевать другим. Меркенталь решил в антракте заговорить с ним.

— Клингхёфер божественно поет сегодня, — шепотом сказала ему жена.

Он кивнул, слушая, как цыганка молящим голосом выводила: «Отомсти за меня, отомсти за меня!»

Большой антракт сегодня был дан, ко всеобщему удивлению, лишь после третьего акта. Но Меркенталь, увидев, что его бывший служащий покинул свое место, тоже поднялся.

— Не пропадай надолго, — шепотом напутствовала Мими своего зятя. Зять улыбнулся и поцеловал ей руку.

Она просияла. Такая галантность на виду у всей публики весьма польстила ей.

— Он превосходно выглядит, — зашептала она дочери на ухо. — А манеры — неподражаемы.

Глядя вслед зятю, Хинрих Вильмерс думал: «Как хорошо, что я не рассказал ему тогда о неприятной сцене, которую мне устроил Штюрк. Привело бы только к ссорам и раздорам в семье… Старик умер, и вся эта история похоронена вместе с ним».

Тем временем Стивен Меркенталь остановил в фойе своего бывшего управляющего. Штурмбанфюрером стал он. Ну да, теперь такие субъекты, если они достаточно изворотливы, делают головокружительную карьеру.

— Я часто о вас думаю, господин Меркенталь. Вы один из тех, кто наиболее пострадал от войны.

— То есть?

— Если торговля с заокеанскими странами прекратится, вам придется законсервировать ваше предприятие, господин Меркенталь.

— Ах, вот вы о чем… Да-да, придется мне тогда закрыть лавочку. А все — наше географическое положение. Но я не сомневаюсь, что вы, мой милый, делаете все возможное, чтобы ворота мира широко распахнулись перед нами, не правда ли?

— И на вечные времена, господин Меркенталь! — Штурмбанфюрер щелкнул каблуками и польщенно поклонился.

— А уж тогда торговля и мое предприятие вместе с ней вступят в эру процветания.

— В этом можете не сомневаться, господин Меркенталь.

— Ах, как досадно! Опять поднялся занавес! Я бегу, иначе теща задаст мне головомойку! Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, господин Меркенталь!

Все было так, как того ожидал Пауль Папке: Кёлер-Манрико с таким пылом спел свою блестящую теноровую партию, что после слов «Скоро зе-е-емля кровью вражьей оба-а-агрится» и призыва «В бой!

В бой!» разразилась оглушительная буря оваций. Публика стоя неистово аплодировала. Все эти люди охотно подхватили бы хором слова Манрико: «Мы победим или умрем с тобой!»

Долгие минуты гремели аплодисменты.

— Браво!.. Бис!.. Бис!..

Тенор Кёлер кланялся и снова кланялся, и никто не понимал, почему дирижер не подает знака к повторению.

И вот из-за кулис на сцену выходит Пауль Папке. Что это значит? В тот же миг руки опустились, и тысяча пар глаз с недоумением обратилась на человека во фраке; только очень немногим было известно, что это один из директоров оперного театра.

— Высокочтимые государыни и государи! — начал Папке. — Мне выпала честь и большое счастье сообщить вам сенсационную новость. Под гениальным командованием нашего несравненного фюрера героические немецкие войска заняли сегодня… Париж!

Тысячеголосый ликующий рев огласил зал. Послышались крики «хайль Гитлер!» вперемежку с непонятным пронзительным визгом. В партере люди обнимались. Женщины истерически всхлипывали и проливали слезы. Из ярусов продолжали непрерывно нестись крики «хайль Гитлер».

Пауль Папке раскланивался; раз, другой, третий, опять и опять. Никто не обращал на него внимания, все ревели, кричали, вопили. Наконец грянул оркестр. Папке, поклонившись в последний раз, покинул сцену, и воин Манрико подошел к рампе. Затаив дыхание, зрители стоя прослушали певца, во всю силу своих легких выводившего слова стретты: «Я вижу языки пламени, взлетающие к небесам, дрожь охва-а-тывает меня, взгляд застыва-ает!..»

Не семь раз, нет, девять раз повторял Кёлер-Манрико боевую арию. Как только воины Манрико подхватывали клич: «В бой! В бой!» — взрывался такой шквал аплодисментов, что в нем тонули даже мощные звуки оркестра.

VI

Стивен Меркенталь пригласил Пауля Папке в устричный погребок Шюмана на Юнгфернштиге — «скромно отпраздновать победу».

— Сегодня мы пьем только шампанское, — заявил он. — В жизни человека только раз бывает такой день, как сегодня.

— А в Финляндию ты все-таки поедешь, Стивен? — спросила Мими Вильмерс.

— Тш! — Меркенталь испуганно оглянулся. — Ты выдаешь государственную тайну, мама!

— Ну, ну, ведь теперь война окончена, — сказала она.

— На западе, возможно, и окончена, но… — Меркенталь покачал головой и поднял палец, как бы говоря: «В этом я еще тоже не уверен. Посмотрим, что покажет будущее».

— Ах, как будут радоваться в Швейцарии Лизхен и Гейнц, когда они узнают! — воскликнула Мими Вильмерс.

— Что и говорить! — Хинрих Вильмерс повернулся к зятю. — Несомненно, фюрер и на востоке быстро наведет порядок. Тут и пробьет смертный час для большевизма.

— Но, Хинрих, — удивленно воскликнула его супруга, — фюрер ведь заключил договор с Россией.

Стивен Меркенталь оглушительно захохотал. Ему вторил Вильмерс. Мими по-детски большими глазами смотрела на обоих мужчин и не понимала их веселости.

— Sancta simplicitas!^[29] — проговорил, хохоча, Меркенталь. — Ты прелесть, мама! Но что такое договор? Как ни верти, а все клочок бумаги!