Внуки

Бредель Вилли

Она слышит стук его кованых сапог.

— Господи помилуй! — шепчет она и бросается за ним со всей быстротой, на какую способна. Перегнувшись через перила, она видит его уже в самом низу и кричит:

— Герберт, Герберт!

— Да, тетя?

— Желаю тебе удачи, сынок мой!

— Спасибо, тетя!

Внизу хлопнула дверь.

Фрида медленно, еле волоча ноги, поплелась к себе.

VI

Фрида Брентен радовалась, что детям все еще нравится ее стряпня. Да, за эти годы, годы большого одиночества, зять Пауль стал ей, можно сказать, родным сыном. Правда, вначале она считала его симпатию к ней, а главное, его ласкательные словечки сантиментами и

замыкалась в себе. В ее семье не принято было внешне проявлять нежность друг к другу, а уж тем более сыпать всякими сладкими словечками. Со временем, однако, она привыкла к паулевским «мусенька», «бабуся-золотце» и к другим ласкательным именам; даже как-то поймала себя на том, что они ей приятны. Пауль не лицемерил: это был попросту человек иного склада, чем Брентены, мягче, любвеобильней, — он и сам испытывал большую потребность в любви и гораздо больше, чем они, тяготел к семейной жизни. Когда Фрида Брентен присматривалась к дочери и ее мужу, у нее создавалось впечатление, что Пауль по уши влюблен в свою жену, а она на него — нуль внимания. Если он слишком уж приставал к ней с ласками, она без всяких церемоний отстранялась от него и говорила: «Ну, оставь же меня наконец в покое со своими глупостями!..» Она вела себя как подлинная Брентен. Но мать ее, Фрида, знала, что все это только застенчивость и стыдливость перед посторонними, что по натуре своей ее дочь совсем, совсем другая. Ведь Эльфрида была ее кровь и плоть; в своей дочери мать узнавала себя.

Они заговорили о Герберте.

— Но, мусенька, ты о нем зря волнуешься. Ведь он не солдат, и на передний край его не пошлют. Он пока только отбывает трудовую повинность. Землеройная крыса — вместо винтовки у него лопата в руках.

— А через год-два? — сказала Фрида Брентен.

— А через год-два война уж будет кончена и забыта.

Такие пророчества Фрида Брентен слушала с удовольствием. Но внутренний голос нашептывал ей: «А если нет?»

Она сказала вслух:

— Ну, а если не только его, но и тебя, и всех вас призовут?

— Бесценная моя, золотая бабуся! — самоуверенно сказал Пауль. — Если, если, если! Это маленькое словцо — большой мучитель, оно может отравить человеку существование. Я лично не знаю никаких «если». Я знаю только «есть».

— У тебя счастливый характер, — сказала Фрида.

— Я очень хорошо понимаю Герберта, — заявила Эльфрида. — Говорить, что в руках у него лопата, а не винтовка, это форменная ерунда. Он мне рассказывал, что творилось в Польше. Жуткие вещи. Просто трудно передать. Не раз его и других таких же молоденьких парнишек, в жизни своей не державших в руках винтовки, заставляли действовать против партизан, или как они там называются. Жителей выгоняли из домов на улицу, подозрительных расстреливали, особенно евреев.

— Да ты, выходит, распространяешь злостные слухи о терроре, кошечка моя! — Пауль потрепал жену по голове, точно собачонку. — Разве моя женушка записалась в профессиональные злопыхатели?

— Не мели вздора! И оставь меня в покое! — Она отстранилась от мужа.

— Мне Герберт этого не рассказывал, — вставила Фрида. — Но намекал. Парню, видно, пришлось там немало пережить.

— Вполне возможно. В Варшаве была не ярмарка, а война. На улицах шла стрельба и, конечно, было достаточно разрушенных домов. Не обошлось и без убитых. — Пауль говорил небрежно-спокойным тоном, но в голосе его явно звучала нотка досады. — Скажу только, что лучше война в Варшаве, чем в Гамбурге.

Достав специальный субботний выпуск «Гамбургер фремденблат», он с вызывающим видом развернул его и положил перед собой.

— Ты и в самом деле чересчур легко говоришь о таких вещах, Пауль!

Пауль Гейль с шумом отложил в сторону газету и вместе со стулом придвинулся к Фриде Брентен.

— Милая бабуся, — начал он. — Война идет, и не я ее начал. Мы воюем. Бесполезно спрашивать, почему, отчего и зачем. Наши ребята дерутся и умирают, для того чтобы удержать войну подальше от Германии, чтобы защитить вас, женщин, и Петера вместе с другими детьми

от ужасов войны. А вы что делаете? Вы брюзжите, вам не нравится, что они стреляют. Если бы они не стреляли, пули бы летели в вас, милая, золотая бабуся. Так-то оно.

— То же самое говорилось и в прошлую войну, Пауль.

— Правильно. Но на этот раз мы наверняка ее выиграем. На этот раз мы обязательно победим, — разгорячился Пауль. Он чиркнул спичкой, поднес огонек к сигарете и, прищурившись, посмотрел поверх горящей спички на жену; она сидела, сердито уставившись в пространство.

Эльфрида не чувствовала какой-либо склонности к политике, и в спорах у нее не было ни малейшей сноровки; но от отца она унаследовала верный инстинкт и ясный взгляд на действительность. Когда Пауль с необыкновенной легкостью начинал рассуждать о войне, смерти, судьбе, Эльфрида буквально ненавидела его. В ее глазах он был в эти минуты грошовым пустозвоном, из тех, что чешут языки, рассуждая о политике за кружкой пива. Дурак! Круглый дурак! Она была уверена, что он ни малейшего понятия не имеет о том, о чем болтает. Именно поэтому он не просто говорит, а вещает, сыплет откровениями. В таких случаях она досадовала на себя, что плохо разбирается в политике, а главное, что у нее нет в запасе разящих ответов. С каким удовольствием она срезала бы его. «Да, был бы папа жив или сидел бы Вальтер на моем месте, они задали бы ему перцу! Он сразу попридержал бы свой глупый язык!» Ей же не хватало таких слов, которые устыдили и проняли бы его. Своими возражениями она отнюдь не была довольна, ей хотелось чего-то более убедительного, более неотразимого.

— И как только язык у тебя поворачивается говорить что-либо подобное! Позор! — воскликнула она. Потом медленно, тихим голосом, словно еще обдумывая то, что собиралась сказать, продолжала: — Только бы мы остались целы и невредимы, другие женщины, матери и дети могут подохнуть. Правильно я тебя поняла, не правда ли? Так думают животные и людоеды.

— Кисанька моя, животные не думают! — невозмутимо откликнулся Пауль.

— Вот именно! — сказала она. — И ты тоже не думаешь! Только балабонишь невесть что!

— Дети, дети, вы-то хоть не воюйте! — запричитала Фрида Брентен. Она боялась семейных сцен. Но про себя подумала: «Характером девчонка пошла в отца гораздо больше, чем я думала. Такая же горячая головушка!»

— Смотри не говори этого на людях. Отец тоже не умел держать язык за зубами. Чем это кончилось — тебе известно.

— О мудрая, о справедливая бабуся! — шумно возликовал Пауль. — Опять мы услышали от тебя вещее слово! С волками жить — по-волчьи выть, иначе они тебя разорвут.

— Если бы я знала, что ты говоришь это из трусости, я бы тебе все простила, — холодно сказала Эльфрида.

— Ну, точка! — приказала мать. — Не желаю сегодня никаких ссор.

Эльфрида и Пауль замолчали.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

I

В то самое время, когда в Центральной, Северной и Западной Европе бушевала война, когда армады бомбардировщиков налетали на мирные города и в огне пожарищ гибли женщины и дети, Москва оставалась по-прежнему сильным, бесперебойно и полнокровно пульсирующим сердцем Советской страны, страны социализма.

«Говорит Москва!», «Говорит Москва!» Этот голос слушали не только граждане Советского Союза от Арктики до Китая и Индии, от Тихого океана до Балтийского моря; голос Москвы слушали люди на всех широтах земного шара.

«Говорит Москва!»

Этот голос неизменно оставался голосом разума и мира. В те жестокие годы Москва была единственным местом на земном шаре, где израненные душой и телом борцы за свободу могли исцелиться.

Операция была тяжелой, но прошла удачно. Вальтер, однако, пролежал много месяцев; процесс выздоровления шел медленно. Когда легкое зажило, пришлось накладывать на плечо новую гипсовую повязку. Всю зиму и весну Вальтер не вставал с постели.