Во имя Ленинграда
Шрифт:
Егор сочувственно выслушал, положил свою сильную руку на мое плечо и сказал:
– Летаешь ты, Василий, очень много, полечиться бы нужно. Можно ведь лечь в военно-морской госпиталь в Ленинграде, там есть опытные врачи.
– Подожду, Егор. Сейчас в полку обстановка сложная, молодежи много, командир больной, замполита собираются заменить, да и воздушная обстановка пока не в нашу пользу. "Фокке-вульфов" много, финские истребители активизировались. Сейчас воюют на итальянских "фиатах", "капрони", "брустерах" - самолеты не очень скоростные, но вооружение хорошее. Вылетают перехватывать нас сразу по три - пять групп, и в
Егор спросил:
– Что же ты не поинтересуешься, какая авария со мной произошла? Я понимаю, не хочешь терзать мое сердце, - спасибо. Но я тебе открою все как на духу, как другу.
Егор отодвинул недопитый стакан чая и рассказал, что с ним произошло за эти злосчастные три месяца.
Прокомандовал он четыре месяца отдельной эскадрильей. Хотя и воевали летчики на МиГ-1 и МиГ-3, малопригодных для воздушного боя и штурмовых действий, но дела шли неплохо. Вызвали Егора в конце февраля в штаб авиации флота. Закончив в штабе дела, вечером решил доехать до Ленинграда, поискать родственника. Не нашел - тот эвакуировался. И пошел Егор с чемоданчиком, в котором было немного продуктов, в Пушкинский театр посмотреть спектакль. В театре встретил знакомого майора. Сели вместе. По окончании спектакля майор пригласил Костылева зайти к его знакомым и там поужинать. "У меня кое-что есть, - показал майор на сумку противогаза, - развеем грусть-тоску". В это время начался артобстрел многих районов города. Они вдоль стен домов дошли до Суворовского проспекта. В темноте быстро нашли дом и квартиру на втором этаже. Наверное, майор здесь бывал часто.
Встретила их миловидная женщина лет тридцати - тридцати пяти, которая, видимо, сытно жила в блокированном Ленинграде. Знакомясь, назвала себя Жанеттой и сообщила, что она - бывший научный сотрудник, а сейчас безработная. Квартира "безработной" из трех комнат была обставлена изысканной мебелью, в углу огромное, до потолка, трюмо и почти во всю стенку зеркальный сервант, набитый до отказа хрусталем - вазами, бокалами, рюмками, графинами. Изразцовая печь, натопленная добротными дровами (немалый запас таких дров, аккуратно сложенных, лежал вдоль одной стенки), распространяла ласкающее тепло. Все это поразило Егора, и он пожалел, что попал в этот чужой ленинградцам угол. Костылев достал из чемоданчика свой скромный суточный рацион, положил на стол. Вадим Ефимович, майор, громко рассмеялся, сказал:
– Это паек героя?..
Достал из противогазной сумки три плитки шоколада, колбасу, сыр, масло, несколько селедок и две пол-литровые бутылки медицинского - "чистенького".
– Какой госпиталь ограбили, товарищ майор? - без иронии сказал Егор.
Вадим Ефимович промолчал, за него вызывающе ответила Жанетта:
– Вадим не грабитель, ему дают все что нужно, не жить же мне на триста граммов хлебной мешанины.
– А вот моя мать и сестра в Ораниенбауме живут на этой мешанине. Правда, им много сил не надо, они в квартиру зеркала, шкафы и хрусталь не таскают, - заметил балтийский герой.
Появилось у Костылева желание: дать раскормленной даме почитать письмо, полученное им в конце декабря 1941 года от матери, которое он хранил и носил с собой вместе с партбилетом. Трудно сказать - да и сам Костылев не мог толком объяснить, - какое воздействие могло
Мать Георгия, как и абсолютное большинство ленинградцев, переживая невиданные лишения, жила надеждой на будущее и писала сыну-летчику.
"Милый наш Егорушка! Мы так все и живем в кабинете Петра III и уже привыкли к этим царским хоромам. Дворец, как раненый воин, стоит, не покидая передовой, и нам в нем хорошо. Каменный все же. Живем неплохо. Крестный лежит, я еще пока двигаюсь. Мурку нашу мы съели. Теперь уже не слышим, как жалобно мяучит она, прося есть... Да и крестного поддержали. Придет день - и блокада будет прорвана. Мы верим в это. Воюй, Егорушка. Бей этих проклятых иродов. О нас не беспокойся, мы выдержим и не такое. Целуем. Мама, крестный, Зоя.
Декабрь 1941 г.".
Когда Костылев дочитал письмо, наступило молчание. Он взглянул на Жанетту и заметил, что она краснеет - пятнами. Летчик подумал было, что это краска стыда. И жестоко ошибся.
– Вы не только герой, но еще и нахал, - сказала со злобой Жанетта и ушла в другую комнату.
– Зачем ты оскорбляешь нас, я думал, ты человек другого склада, сказал майор и начал сам накрывать на стол.
Хотя Егор и был целый день голодным, он встал, вышел в неосвещенный коридор и стал одеваться. Майор бросился за ним.
– Куда же ты? Давай закусим, выпьем... а перед этим я за тебя извинюсь перед Жанночкой, она человек душевный, тоже потеряла родных и близких.
И Костылев остался. Зачем он это сделал? По его словам, он хотел "устроить подонкам веселый ужин". Егора можно понять: воину, сражавшемуся под Ленинградом и постоянно видевшему страдания населения города, были отвратительны довольство и роскошь, приобретенные, очевидно, бесчестным путем. Но разум подсказывал: "Не смей, не нарывайся на скандал, ничего этим не добьешься, а сам можешь оказаться в печальном положении". Так и шел в душе Костылева не видимый никому поединок между чувством и разумом...
...Майор быстро начал хмелеть, наверное, он пил часто. Запела тихим гортанным голосом Жанетта. У Егора больше не было сил, ему хотелось вдребезги разнести это сверкающее хрусталем и дорогими вазами мерзкое гнездо. И чтоб этого не случилось, морщась, встал из-за стола, сказав "спасибо".
– Погоди уходить, герой! Садись! Если старший по званию наливает... багровея, грубым тоном, вроде приказа, процедил сквозь зубы майор.
Еще не поздно было уйти, промолчав, забыть эту забитую дорогими вещами квартиру и этих чужих людей. Но Костылев не сдержался:
– Такому старшему не здесь нужно быть, а в штрафном батальоне, спокойно ответил Егор.
Майор вскочил, подошел вплотную, схватил за грудки так, что орден Красного Знамени слетел с подвески.
– Ты что говоришь? За такие слова вылетишь не в дверь, а в окно, храбрец.
Он сильно толкнул Егора обеими руками, тот не ожидал толчка, плюхнулся на край стоявшего сзади дивана. Это и стало той каплей, которая переполнила чашу.
Егору хватило выдержки только поднять орден, положить в карман, а потом под руки попался венский стул, и им-то он огрел старшего по званию. Тот, не поднимаясь, начал доставать из кобуры пистолет. Ждать выстрела было нельзя, и Егор еще раз, правда, не с полной силой, приложил стулом, от которого в разные стороны отлетели две ножки. Жанетта с криком, мгновенно отрезвев, шмыгнула во вторую комнату и закрылась на ключ.