Во имя Мати, Дочи и Святой души
Шрифт:
– А мы в Сестричестве – в любви.
– И как же в любви? – не отставала ментуха.
– В любви и есть. А как?
– Целовала вас эта Свами?
Родители все целуют, тут скрывать нечего.
– Целовала.
– А почему вы в одних этих накидках ходите? Без белья, без рубашки нижней?
– А зачем?
– Для тепла. И вообще. Вдруг раскроется накидка. Вон и пуговиц даже нет. Ваша Свами с вас накидки эти снимала? Трогала… – тезка затруднилась в термине и показала пальцем, – вот здесь?
– За
Потому что поняла, что здесь в ментовке жалеек нет, здесь язык их сестрический недействителен, здесь всё просто – как в прежнем доме, когда папуся с мамусенькой разговаривали.
– Нельзя так говорить! Говори: «за половые органы»!
– А почему нельзя? Пизда, она и есть пизда, как не назови. У всех она. И у тебя тоже.
Ментуха вскочила.
– Что ты говоришь, мерзкая девчонка?! Как ты смеешь?!
Чем больше кричит – тем смешнее.
– А что у тебя – нету? Тогда ты больная, пойди к доктору. Есть такие доктора, которые пизды из лишнего живота сворачивают.
Госпожа Божа не оставила Клаву, укрепив в ней дар прозрения. Клава видела, что ментуха и перед мужиком этим Владимиром Петровичем стесняется, но не слова, а что тот вообразит на секунду, что у нее – нету. Зато Владимир Петрович, хоть и молчал, но не сердился, а забавлялся.
– Ну как это… – глупая тезка и руками затрепыхала, только что не указала на себе верное направление, – как это… Я нормальная женщина. Но говорить надо иначе. приличными словами.
– Как ни говори, какая разница? Хоть звездой назови, хоть бездной. Какая создана Госпожой Божей, такая и есть. Цветет и пахнет.
Ментуха махнула рукой и уселась снова – но подальше от Клавы.
– Нет, девочка развращена безнадежно. В нормальный детский коллектив ее не вернешь. Она всех испортит.
Ну смех и не грех даже.
– То-то девки-детки слов не знают. Не хохочите меня. Меня бы не испортили. Потому что мальчишки девчонок портят. Им по статусу положено. Госпожа Божа одностороннее движение на дорогах постановила: от них к нам. Да меня не удалось. Я – весталка действенная!
У тезки и челюсть отвисла:
– Да откуда ты такие слова знаешь?!
И такие слова ей тоже не нравятся!
– Между прочим, существенное заявление, – вступил наконец снова Владимир Петрович. – Чтобы потом не пала тень на…– он усмехнулся, – неиспорченные коллективы. И все-таки, ласкала тебе твоя Свами – звезду, бездну – говори, как хочешь? Мне слова не важны.
Вот это правильно – не в словах правда.
– Нет.
– Подумай. Может, когда целовала. Или когда наказывала все-таки. Если вы как в семье у нее, она – как мать. Ведь родители тоже не стесняются. Когда купают, например.
Что они знают! Даже этот Петрович, хоть он и умнее ментухи своей!
– Какие купания?! У нас и ванны-то
Чего это она наговорила?! А темнила, что не помнит.
Владимир Петрович помолчал. Спросил словно виновато:
– Значит, были родители прежние? И как они звали тебя?
– Клава.
Тезка дернулась. Наверное, подумала, что Клава ее передразнивает. Но смолчала.
– Ну вот, родителям возвращать, значит, Клаву нельзя. Будем лишение прав оформлять. Придется в детский коллектив помещать. Авось не испортится окончательно от одной Клавы.
И Клава поняла, что Госпожа Божа снова всё правильно решила за нее, развязав ей язык: чтобы не вернули домой к папусику с мамусенькой. И к идиоту Павлику с колдуньей-мамашей.
– Если не врет она всё! Такие наговорят. Вот и про девственность! Надо проверить.
– Врач у нас. Пусть Анна Михайловна.
– Такие всегда нафантазируют, – продолжала тезка в ожидании Анны Михайловны. – Она ведь и артистка у нас, вы не забыли, Владимир Петрович?
– Да меня на все стены наклеили, – без обиды, презрительно сообщила Клава. – «Рок-святая Каля Дэви». За мной на трех тачанках приедут, когда зал поднять надо будет. На «роллс-ройсах». Иначе погорит «Формула». А в шоуях, знаете, какие миллионы крутятся?!
– Между прочим, я эти афиши тоже видел, – заметил Владимир Петрович. – И что же ты делала?
– Заводила. И все Госпожу Божу славили. Вот так!
Она вскочила и стала хлопать сама себе в такт над головой:
– «Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!!»
– Это просто какой-то гипноз, – сказала тезка.
– А что нынче не гипноз? – вопросил Владимир Петрович. – Когда эти лазеры в глаза.
Вошла врачиха. В белом халате, но совсем рыжая.
А белый халат как-то сближал с сестрическими плащами серебряными.
– Вот. Надо определить на сегодня, – формулировала тезка запрос. Но обтекаемо. – Состояние.
– В соседней комнате займитесь, – чуть нервно кивнул Владимир Петрович.
Клава пошла с врачихой охотно.
– Ну что, подруга, – сказала та весело, – хотят здесь всё про твою личную жизнь узнать? Их дело ментовое. Или подзалетела уже? Обычный случай. Как это у Шекспира? «В двенадцать лет становятся в Вероне матерями»? Не помнишь?
Клава такого не знала – щеки на пиру набил, что ли? Но, видать, мужик понимающий.
– У нас в школе только с четырнадцати.
– Ну конечно, у вас не Верона… Давай-ка сюда. Извини, подруга, работа. Нашу сестру всегда рано или поздно через передний проход осматривают. Чаще – и рано, и поздно. Ничего тут такого нет.