Во веке веков
Шрифт:
– Папа, это то что надо! – восхитилась поповна и обернулась к другой барышне, стоявшей у книжной полки. – Машенька, познакомься… Тот самый бог, о котором рассказывала тебе. Прелесть, правда?!
Барышня кивнула, улыбнувшись. Подошла к Гавриле и представилась, подав руку:
– Меня звать Мария…
Высоко поданную её руку неловко было пожать, как принято у парней, и тогда Гаврила по-дворянски принял её и поцеловал, чем вызвал удивлённый хмык отца Прокопия и восторженные хлопки в ладошки Антонины. А барышня сказала:
– Для поездки
– Кучер что ли?
– И кучер…
Похмелье…
Закудахтала курица. Не в прошлом, а тут в сараюшке, где оказался Гаврила Матвеевич, не помня как. Вот ведь, проклятущая, все мысли перепутала… А чего это я развспоминался?.. Право дело, не хмель беда, а похмелье.
Почесав бороду, он сел и, глядя на примятый стебель татарника, задумался: ведь колол, наверное, а не чуствовал. И как оказался в сараюшке? От баньки, помнил, к дому пошёл и глядел на пляску во дворе. На его гармошке наяривала белобрысая Танька, внучка соседки Федоры, кружком стояли парни и девчата, вывалясь из борьбы за патефон, а в середке топтались Василиса и Петька Сапожков, из последних сил утаптывали каблуками двор, дергались без частушек и припевок, изредка подбадривая себя хриплыми выкриками.
Увидев деда, Василиса словно скинула с лица маску злого упрямства, передернула плечами, колыхнула грудью и, прокричав частушку, пошла по кругу, топоча и размахивая платочком, да так весело, словно только что влетела в пляску.
Дед подмигнул ей – мол, знай наших, – бросил прибаутку, решив, что патефон Василиска ни в жизнь не отдаст. Поднялся в большой дом, откуда нестройно и заунывно неслось про неудачливого Хаз-Булата, у которого выпрашивали молодую жену, а он даром отдавал её, спящую с кинжалом в груди.
Без Гаврилы Матвеевича тут верховодил сват Петр Герасимович Сморчков и, встряхивая бородёнкой, водил рукой над столом. Бабы тянули песню, не глядя на указчика, и Гаврила Матвеевич не стал встревать, выпил подвернувшуюся кружку медовухи, вроде бы пошёл к себе в избу, да оказался в курятнике. Чудеса!
– Да кши ты, проклятущая! – гаркнул на кудахтующую курицу так, что та шарахнулась и выскочила в квадратный подрез двери. К её испуганному кудахтанью прибавился воинственный клёкот петуха. Дверь отворилась, залепив Гаврилу Матвеевича светом, и в сарай вошла невестка, всплеснула руками:
– Вот он! А мы ищем, не знаем, что подумать. Аль кроватей нет, на сене улёгся.
– Брр… – потряс головой Гаврила Матвеевич и вспомнил всё же: ходил в избу-то. В сенцах застрял, как услышал голос Зыкова, густо урчащего, как трактор на малых оборотах. В избе зять учил Костика уму-разуму, и чтобы не мешать им, Гаврила Матвеевич зашёл в сарайчик переждать маленько, да уснул тут. Хохотнув, поднял на невестку весёлые глаза:
– Как там свашенька? Не бузит?
– Прибегала. Плачет… Иринка-то записку
– Не дура, не пожалуется. Зацепины как?..
– Звали на похмелку – не пришли. Да что мы, кланяться станем? – бросила резко Галина, словно отказывалась больше говорить о них, и поджав губы, боязливо покосилась на дверь.
– Чего ещё?
– Панычка пришла.
Видел Гаврила Матвеевич, что Галина шепнула ему, а показалось, как громом ахнула по ушам. Вмиг слетели сон и лень пьяная пропала – он вскочил, головой стукнулся о низкий потолок и, полусогнутый, впился в невестку тревожным взглядом:
– Как пришла?..
– Босая… Все ноженьки-то посбила, – захлюпала Галина Петровна.
– Сбегла, что ли? А дети?..
– Померли.
Невестка заплакала, а Гаврилу Матвеевича словно бы шибануло со свету да в темень, застило глаза бедой, не давая и продыху. Он зашатался, шаркнул головой по потолку, и пригнулся. Вот и пришла беда, отворяй ворота.
Что делать-то? Ума не теряй. Это самое и надо, собирал он себя, сжимая кулаки. От кулаков и разум вернулся, повелел дальше думать, а прежде поопасаться.
– Когда пришла?
– Ночью. В баньке отсиживалась.
Во-о-от почему показалось, что спичкой чиркали, вспомнил он тот огонёк, подсказавший мысль Ольге Сергеевне проверить баньку. А он-то возомнил… Ах ты, мать моя, богомолка! Весь позор его видели, понял он, и тут же отбросил свои догадки как пустяшные рядом с той бедой, какая пришла в его дом вместе со второй невесткой Леонтиной Барыцкой, переименованной ими в Леночку и прозванной панычкой. Вспомнились её глаза светло-синие, как цветки цикория в пшеничке. Увидел на миг, как она прижималась к Коленьке и, глядя на него снизу вверх, то вновь взглядывая на свекра, говорила, что любит мужа и пойдет с ним в отруб.
– Панычка-Леночка, мужицкая жизнь – каторга, – предупреждал Гаврила Матвеевич невестку и радовался в душе той её решимости, с какой она стояла за свою жизнь с его сыном, хотя и продолжал стращать. – А пойти на отделение в отруб – каторга вдвойне. Ты смекни: тут занемогла – Галинка подсобит, и я вам помощник. А в отрубе да в лесу человечьего голоса не услышишь, разве лишь волчий вой.
– Пойду на каторгу, – вновь взглянула она на его сына так осиянно, что у Гаврилы Матвеевича не осталось сомнений, что такая пойдет и всё выдюжит.
Вот и пошла в отруб, и на каторгу, сокрушенно кивал дед своим мыслям. Спохватился:
– Кому сказала?
– Василиса её привела.
– А она?
– Не маленькая, чать.
– Пусть Настюху спроводит из дома – к сватьям, что ли. Или с Костиком отправь их в Екатериновку, к Матрене. Да с ночёвкой пусть, – говорил Гаврила Матвеевич так решительно, что Галине оставалось только принимать приказы и согласно кивать.
– Где Леночка?
– В подполе укрыли. Спит.
– Ну пусть спит пока, а я подумаю.