Во веке веков
Шрифт:
За ужином, когда вся семья – пять девок-сестер, Гаврюша, отец с матерью да дед с бабкой – дружно и слаженно, ложка за ложкой, черпали из общей супницы, бабушка рассказывала про старания внучка, отмеченные благословением отца Прокопия.
– Молись, Гаврилка, – похвалил его дед, шамкая беззубым ртом. – Слушайся бабку, может, попом станешь. Попы бо-о-гато живут. Родись, женись, помирай – за всё денежки подавай.
Прыснули, зажимая рты, сестры, и черная, как корневище, рука отца подняла ложку: кому по лбу вдарить? Пожелание деда он не одобрил, пробурчав, что попы у попов родятся, а мужики у мужиков.
С высоты прожитого, когда сам стал отцом и дедом,
Не зная всего этого, Гаврюша всё же понял, что поповское дело не главней мужицкого, а потому приведённый на другой день в церковь, он уже не молился, а всё больше разглядывал богов, соображая, как они, нарисованные, могут его наказать за грех. И проверил по-своему. Когда потянуло избавиться от дурного воздуха, хотел спустить его шепотком, а вышло трубным звуком под самым грозным Ильёй – Пророком. Замер, дожидаясь грома и молнии, но услышал только шипение старух и смех молодок. Бабушка Пелагея ущепнула его больно, показывая, что наказала внука, и принялась отмаливать его прегрешение. К Гаврюше подошёл мужик в полосатой рубахе и за руку вывел из церкви, наставляя:
– В святом храме не порть воздух. Послабься сходи, а потом придёшь. Иди, ступай…
Даже ухо не надрал, обрадовался Гаврюша. Но больше всего удивил его Илья-Пророк. Вот так бог! Ему фуняют под нос, а он даже ногой не топнул. Я бы так стеганул бы молнией, размышлял Гаврилка и, подобрав с земли прут, начал сечь им разросшие вдоль ограды лопухи:
– Вот так! И так!..
И вдруг увидел за забором, за башеньками сложенного для просушки кизяка, двух девочек-поповен, играющих с куклами на расстеленном по траве одеяле. Старшая была одногодка с Гаврюшей и должна была осенью пойти с ним в церковно-приходскую школу; он знал об этом от сестёр. Хотел заговорить с ней, но старшая поповна, не поворачиваясь, спросила младшую громко, чтобы услышал Гаврюша:
– Что там делает этот мужик?
– Пе-е-релазиет к нам, – прошептала младшая и, выронив куклу, растянула рот, готовая громко заплакать.
– Не реви, – сказал Гаврюша. Он уже перелезал через заборчик, когда услышал презрительное «мужик» и, не привыкший отступать перед девчонками – сестер-то тряс как хотел – храбро забрался на самую большую башенку из кизяка.
И имел на то право. Кизяк попу делали обществом, и прибегая сюда, Гаврилка полдня ездил на коне по навозному месиву, уминая в нём солому. Потом парни и девушки это месиво кидали вилами в деревянные рамы на две-три ячейки, быстро втаптывали босыми ногами и, подхватив их, уносили в сторонку, чтобы на свободном месте брякнуть на землю и вывалить навозные кирпичи. Через неделю прожаренные на солнце кирпичи переворачивали на другую сторону, и тут тоже помогал Гаврилка, пренебрегая окриками: «Не мешай, не крутись под ногами». А когда эта сторона кизяка подсыхала, из него складывали круглые, продуваемые башенки для окончательной сушки топлива. На такую башенку и забрался Гаврюша, расселся на вершье, помахивая хворостиной.
– Это наш кизяк, – храбро подступила к башенке старшая поповна. – Уходи отсюда, мужик.
– Я не мужик.
– Гаврюша-хрюша, – подала голосок младшая,
– Я не хрюша.
– А кто ты? – вышла из-за спины младшая и уставилась удивленно.
Тут и представилось Гаврюше то, что он произнес вдруг, а произнеся, не убоялся, а ещё и утвердился в сказанном:
– Я – бог! Вот как ударю сейчас молнией, сожгу кизяки все, и амбар, и дом. Всё сожгу! – взмахнул над головами обомлевших девчонок прутом и прут вжикнул, заставляя их присесть. – На колени становитесь! А то вон туча-то, как полыхну оттуда… Молитесь, чтоб не серчал.
От испуга поповны брякнулись на колени перед кучей навозного кизяка и, со страхом поглядывая на грозного бога, размахивающего прутом, с заученной ловкостью крестились и клали поклоны до земли. Хмуро шмыгая носом, Гаврилка глядел сверху на молельниц и наполнялся всё большей уверенностью, что он действительно бог. И как бог великодушно простил их, объявив:
– А теперь принесите мне сладких ватрушек да городских пряников.
Поповны послушно побежали домой, а Гаврилка остался сидеть на кизячной куче, раздумывая о том, как хорошо быть богом. Выходило, лучше чем попом. Все слушаются. Пряники сейчас принесут. Очень уж любил он сладкие городские пряники.
Только покушать сладенького не удалось – вместе с поповнами, таща их за руки, пришла попадья и так раскричалась на Гаврилку, что тут же появился церковный староста, тот самый мужик в полосатой рубахе. Он, оказалось, стоял за кустами и всё слышал. Прибежали нищие с паперти: загалдели, закудахтали. Из церкви выходил после службы народ и тоже подходил сюда разузнать что случилось, а узнав о навозном боге – веселился. Молодые – хохотали, старые – костерили, свивая голоса в общий негодующий и веселый гул:
– Такое удумал!.. Безбожник.
– Малец ещё…
– Охальник..
– А, может, и правда, Илья-Пророк. Гаврилка, снимай портки, да покропи на старух, ха-ха-ха…
– Ищь, смешно им…
– Снять да всыпать…
– Не даётся, гляди-ко…
– Понравилось, видать, богом быть…
Гаврилку стащили с кучи, надрали уши, набили подзатыльников и передали в руки бабушке Пелагее для домашней взбучки. Она состоялась вечером, несмотря на протест отца, пытавшегося отбить любимца у деда.
Но и после большой порки Гаврилка не остыл к шалым проказам. Слава безбожника и озорника притягивала к нему мальчишек, собирая подчиненную ему ватажку. Вначале коноводил соседской ребятней, потом – улицей, а когда подошла пора и стал заглядываться на девок, Гаврюха стал вожаком всех петровских парней и водил их под гармошку по соседним хуторам и сёлам на гулянки и драки, их завершавшие.
Озоровал так до той поры, когда однажды от отца Прокопия пришёл посыльный и пригласил на беседу к поповне Антонине, приехавшей с подругой из самого Санкт-Петербурга. Гаврила не стал отказываться: интересно ведь посмотреть, как столичные барышни форсят. Смекнул, что посмеяться захотели, вспомнив старое… Но, поглядим…
Пришёл к попу в чём собирался на улицу для ночных проказ: в сапогах и красной рубахе, с гармошкой под рукой. Волосы не вмещала фуражка и они выбивались из-под козырька пышным букетом. Но самой главной приметой его деревенского форса был перетягивающий рубаху плетёный из тонких ремешков поясок, на концах которого вместо обычных кистей болталось по гирьке.
– Э-это что у тебя?., – возмутился отец Прокопий, уставясь на кистень поверх очков. – Я ж наказал тебе снять эту срамоту. Аль уряднику подсказать, чтоб подержал тебя в клоповнике?..