Во веке веков
Шрифт:
В доме разгульную гармонь деда сменили квакающие переливы саксофона. А вот и сам он показался на крыльце, по-солдатски подтянутый и – Ольга Сергеевна не могла этого не признать – командирски властный. Не смогла накричать на него, как хотела ещё совсем недавно; принялась выяснять, кто придумал дурацкую шутку со свадьбой.
– Так ведь любовь, Олюшка, – повинился он, склонив голову. – А где любовь, там и напасть.
– Какая любовь?! Какая напасть?! Где она?..
– Пляшут, наверное.
– Там их нет.
На соседнем дворе всхрапнула лошадь, послышался смачный шлепок вожжей
– Да вон, вроде… Хорошо глядела? Может, в комнате прощаются. Им теперь печаль до утра делить.
На свет вышла заплаканная Галина Петровна, хотела стороной пройти на крыльцо, но Ольга Сергеевна перехватила её.
– Где они? Куда ушли?
– Беда-то какая!
– Какая беда?
– В брата стрелял, – затряслась в плаче Галина Петровна и, прикладывая платок к глазам, ушла в дом.
Ольга Сергеевна подумала, что и ей надо бежать домой, посмотреть, не сидят ли они в саду под яблоней, но Гаврила Матвеевич опять перехватил её порыв:
– На речке, наверное. Там они все гуляют.
И Ольга Сергеевна побежала в противоположную от дома сторону, через огороды на берег Сакмары, где с утра до вечера купается детвора, а с вечера гуляют парочки. Прыгала через кусты картошки, путалась ногами в плетях огурцов, пока не привыкли глаза к темноте, а потом побежала по дорожке к серебряной лесенке, брошенной на воду луной под раскидистой ветлой. Пусто. Тихо.
В оконце одной из бань, стоящих в близи, сверкнул огонёк. И Ольге Сергеевне вспомнились разговоры, как кто-то с кем-то в баньке… Она представила свою Ирину на полке и, с захолонувшимся сердцем бросилась к двери бани, рванула её, влетела в духмяную темноту, слабо прорезанную лунным лучиком из оконца – пусто… И с радостью от того, что не оправдалось страшное, обессилено уронила руки.
– Такое подумала… – укоряюще прогудел за спиной Гаврила Матвеевич. Она тронула его рукой, что можно было расценить как жест молчаливого извинения, а он подхватил её ладонь и – вот уж чего совсем не ожидала – поцеловал. И она рассмеялась впервые за вечер.
– Гаврила Матвеевич, вы ли это?..
– Да вот… Люблю ведь я тебя, Олюшка,
– Господи, нашёл время и место, – попыталась она обойти его, чтобы выбраться из бани. Он не пустил, обнял её, стал целовать,
Напор его был неожиданно требовательным и властным, так что на минуту она растерялась, потеряв трезвую холодность, с которой вмиг поставила бы его на место. Как-то по-бабьи затрепыхалась в его сильных руках, пискнула просительное «не надо…», почувствовав себя лежащей на деревянной полке, чем ещё больше распалила его. Он судорожно сдергивал и расстёгивал её и свою одежду, прижимал губами её непослушный рот. И она уже не могла усмирить своевольных его рук.
– Да что же это…
– Не волк дерёт, мужик берёт, – добрался он до желанного!.. Восторжествовал, окунувшись в горячее блаженство… Но вдруг от её резкого и неожиданного толчка, с поворотом на узкой полке, он повалился с неё на пол. Ударился о какое-то ведро, покатившееся
Заругал себя, поняв, что опять упустил свою лебедь белую. Как ей в глаза смотреть? Ведь – дурак, дурак.. Обрадовался: «Му-у-ужик берёт», – издевался над собой. И что теперь делать?..
Уходя от этих вопросов, пытался утешиться тем, что главное-то дело он ловко провернул: катит сейчас на тарантасе внучок со своей любушкой, догони их теперь! Но думы о случившемся здесь не отступали, возвращая к оскорбительной для его самолюбия очевидности: до потаённого добрался… И она после этого… Что же получается?.. Не нужен ей старый…
Вышел на волю и, стоя под луной, серебрившей всё окрест, задумался… Мысль потянулась в далеко-далекое, к цыганским кострам. А припомнив нужное, обрадовался появившейся уверенности, что всё равно добъётся своего.
«Заколдую бабёнку! Каждую ночь буду сниться, каждый день грезиться, пока сама не прибежит. – решил он. То и другое, помнилось, умел делать когда-то, хотя и не применял за ненадобностью, но нынче – пришёл срок воспользоваться цыганским секретом.
Так кончился последний счастливый денёчек Гаврилы Матвеевича, утёк в былое, наслаивая пласты больших и пустяшных бед, забот и проказ. Кончился, потому что в тот момент, когда внук его Сашка сажал в поезд невесту, чтобы увезти в свою часть, немецкие бомбардировщики уже пикировали на российские города, и взрывы их бомб понесли по стране страшный гул: В О Й Н А!
Часть 3. И всё былое…
Озорник
Разбудила Гаврилу Матвеевича курица, закудахтав под ухо о новом приношении в мир. Чертыхнувшись, он пошарил рукой, отыскивая что-нибудь поухватистей, а нащупал сено…
Удивился: неужто в сараюшке свалился спъяну?
Но выспался хорошо. Медовуха не даёт пахмельной головной боли. И сон был приятный, какой давно не видывал – радужный. Что-то далеко-далекое, детское. Бабушка Пелагея, дед, сестренки… Значит, дошкольной поры сон, определил Гаврила Матвеевич и ушёл в воспоминания…
Озорник-то был с малых лет. И озабоченная озорством внука бабушка Пелагея занялась его духовным воспитанием, стала водить с собой в церковь на молебны. Запутанный рассказами кто Бог-отец, а кто Бог-сын, запуганный их грозными могуществами, из которых больше всего поразила его молния, которой, оказывается, как кнутом, хлещет по небу Илья Пророк, маленький Гаврюша усердно молился, боязливо поглядывая на богов, глазасто следивших за ним со всех простенков и с потолка церкви. Ему казалось, что если он не будет стараться, то они надвинутся на него, зашипят и примутся щипаться, чтоб не крутил головой, а молился бы и пребывал в страхе божьем. И он истово крестился, а в поклонах со стуком бухался головёнкой об пол, чем привлёк внимание к себе попа Прокопия, погладившего его по головке за такое раннее прилежание.