Волчий Сват
Шрифт:
– Какой? – не понял Клюха.
– Красный двор.
– Я неправильно поставил вопрос, – прояснил Клюха. – Чей это нашест?
– Тех, кто выше закона порхнули.
И хотя Клюха решительно не понял, о чем идет речь, больше переспрашивать не стал. Но мужичок неожиданно побаловал себя воспоминанием, которое прояснило все:
– Вон в той угловой камере я сидел. Веришь, не знаю откуда, но моя Марфутка пронюхала, что я именно там, и стала на тот бугор всякий раз взлезать, когда я в окне замаячусь.
Он на какое-то время бросил свой взор в ноги, словно боялся обо что-то
– И так все три года.
– А за что вас сажали? – осторожно полюбопытничал Клюха.
– Этот вопрос растяжимый. Ты, кстати, куда-нибудь торопишься?
– Да нет.
– Тогда я тебе дома все обскажу, как было.
Они спустились в буерак, который, собственно, можно было и обойти, и очень пожалели, что не сделали этого, оказавшись на его дне. Склон, на который им предстояло взобраться, состоял из сплошной наледи.
– Правду говорят, что умный гору обойдет, – сказал мужичок и неожиданно представился: – Ежков Климентий Федосеич.
Клюха в ответ буркнул что-то не очень впопадное. Но спутник его не переспросил.
– Так что будем делать? – обратился он, казалось, не к Клюхе, а к буераку, в который они так опрометчиво спустились.
– Ждите весны, – неожиданно раздалось сверху, – ужо подтает.
У края оврага стоял толстый, со слоистым животом, мужик.
– Михеич! – тонкоголосо крикнул Ежков. – Кинь нам какую-нибудь веревку.
– Кинь! – передразнил тот. – А где ее взять? Погоди, – он поозирался, – вон жердь лежит…
Словом, кое-как, где с молитовкой, где с матерком, но вылезли они из того самого яра, и вскоре оказались в каморке Ежкова.
– Вот мои хоромы! – произнес он, раздеваясь. – Не очень шикарные, но вполне удобные. Михеич! – обратился он к тому мужику, что их вызволял из яра. – Потряси мошной, я вот человеку задолжал. – И, прежде, чем Клюха произнес какие-то протестующие слова, – а таковые на язык наметывались, – всучил ему несколько мятых-перемятых рублевок.
– А я к тебе, Клишка, – обратился Михеич к Ежкову, – по делу.
– Знаю! – задорно ответил Климентий Федосеич. – Без дела ко мне только черти во сне приходят.
Они, приталкивая друг друга, вышли за дверь, а Клюха огляделся.
Каморка имела одно окошко, которое выходило во двор, где грудились, видимо, отслужившие свой срок машины с мятыми кабинами, какие-то котлы с битыми краями и прочий другой металлический и иной хлам. Особняком в углу двора штабелились свежеструганные, аккуратно сложенные доски. И среди этого множества равнодушно расхаживал пес с тусклыми глазами и понурым хвостом. В самой же комнатке было чисто, опрятно. Даже кое-где, видимо, шика ради, были приклеены фотографии голосисих девах, явно вырезанные из запретных заграничных журналов. И это все так не шло к образу самого хозяина каморки. Клюхе, к примеру, казалось, что Ежов безнадежно старый мужичишка, из тех блондинчиков, седина которых не сечет до самой могилы.
Тем временем Климентий Федосеич возвратился в дом, но без Михеича.
– Как они мне все надоели! – вскричал он.
Клюха не стал уточнять, кто именно, надеясь, что Ежков тут же разобъяснит. Но он ничего не объяснил.
– Я чего-то запамятовал, как тебя зовут?
– Колька, – хмуровато ответил Клюха.
И тот вдруг шаловато, но довольно мелодично запел:
Ах, Коля, грудь больно,Любила, довольно!И во все время, что он проводил в разных расспросах или рассказах, Климентий Федосеич не давал покоя своим рукам. Что-то они постоянно делали, к чему-то себя ладили, не позволяя, однако, праздных жестов.
– Ну и что мы поделываем в мирском подлунье? – неожиданно выбившимся из своего образа вопросом поразил Ежков Клюху.
– Учусь, – буркнул Клюха.
И Климентий Федосеич не задал ожидаемый им вопрос: где? А поставил его иначе:
– Чему?
– Да всякому и разному…
– Из дому-то сбежал, что ли?
У Клюхи остановилось дыхание.
– Можешь не говорить, – Ежков натесал из палочки несколько лучинок и подсунул их под дрова, что уже лежали в печке. – Не думай, что я маг и чародей, который все видит и знает. Просто я тебя несколько раз встречал на вокзале. И все время ты по тем углам жался, где бы тебя никто не увидел. Тут и Шерлоком Холмсом быть не надо, чтобы догадаться, что парень сбежал из дома, а гордость возвратиться не позволяет. А в городе он не нашел ни пристанища, ни душевного тепла, не говоря уже о сытой жизни.
Ежков сделал передых, который был связан с тем, что надо было подуть на пригасшие было лучины.
– Да я тебя тоже бы сроду не разглядел там. Племяш Парамоха надоумил. Говорит: «Вон парнишка хороший углы тут огинает. Вот-вот его какая-нибудь сволочь в свой кокон умотает. Можа, приютишь его?»
Клюху пробила испарина.
– А кем работает ваш племянник? – вяловато вопросил он.
– Милиционером.
– Значит, за мной следили? – вырвалось у Кольки.
– А как же ты хотел?
От печки повеяло теплом и как бы довершило давешнее чувство, которое Клюха испытал, когда проходил рядом со стригущей зайчиков электросварки.
– Ну что вы теперь со мной будете делать? – обреченно спросил он.
– А это ты решишь сам. Чего сбежал-то?
И Клюха, сперва только просто бесслезно расквелясь, а потом и вовсе рассупонясь носом, рассказал этому незнакомому в сущности дядьке все, что утесняло его жизнь последнее время.
Ежков не переспрашивал и не уточнял то, что могло быть полупонятным, и это порывало на более глубинное откровение.
– Ну ладно, ладно! – приобнял его Климентий Федосеич, когда он совсем было перешел навзрыд. – Ничего, все образуется. Ты – парень хороший. Потому эта школа тебе пойдет только на пользу.
– Какая? – вдруг перестал плакать Клюха.
– Да та, в первый класс которой ты чуть было не ступил.
– Что вы имеете в виду?
– Мы же знаем, как тебя пытались затянуть в свою компанию Копченый с Парашей.
– Вам и это известно? – вырвалось у Клюхи.
– Представь себе.
Он посидел какое-то время молча, уже не плача и даже не всхлипывая, и вдруг спросил: