Волчий Сват
Шрифт:
Томилин умолк, а Клюха, как тяжелый мешок на арбу, не мог взвалить все услышанное на порог своего восприятия. Казалось, все, что поведал ему Томилин, не имело никакого отношения ни к нему, ни к Марине. Лишь отдельной язвой кровоточил Луканин. Тот, кому в конце она достанется лишь только потому, что он живет в Москве, и что он знаменитый поэт, и…
– Она тебе свои стихи не читала? – спросил Евгений Константиныч.
– А разве она пишет? – воззрился на него Клюха.
– Непременно. Иначе, чего бы ей огинаться вокруг Ерусалимского.
Если честно, фамилия Чекомасов больше шла Юрию Адамычу, и потому Клюхе каждый раз приходилось перегонять
– Ну а как вы узнали, что я тут? – спросил Клюха.
– Просто, отец позвонил. А я ребят попросил, – поимел он под этим словом милиционеров, – вот они-то тебя и «вычислили». И, кстати, уберегли, когда тебя какое-то уголовоньё пыталось подпритеснить. А вот что ты у Богдана с Капканкой окопался, вишь, не прознали.
Он неожиданно поднялся, выволок из кармана пачку денег и положил ее перед Клюхой.
– Когда отбесишься, – сказал, – позвонишь, – и начертал номер своего телефона на одной, сверху лежащей пятерке.
И, не прощаясь, вышел из каморы.
Глава шестая
1
Это был вывихной, а может, даже ломаный сон. Одно видение перекрывалось, а то и перехлестывалось другим, потом следовал короткий, как до ногтей докуренный «бычок», просып, в который, однако, Клюха успевал сообразить, что одиноко спит в каморе, куда его завел капитан Шатерников, который тоже, как писатель, живет под псевдонимом, и что совсем рядом находится морг, в котором лежат замороженные покойники, о чем поведал ему на минуту забегавший Михеич; но Колька к этому известию отнесся без особого страха, так как городские мертвяки его не пугали, потому как были незнакомцами, и это позволило ему уснуть без каких бы то ни было принуждений к этому. Просып заканчивался сродной невидалью – слушаньем – это зимнего-то! – сверчка. Да, да! Обитал таковой в каморе, и трелил с таким неистовым безумием, что вызывал чувства чего-то сказочного, пришедшего из отдаленного временем сновидения, которое, как казалось Клюхе, посещало его еще в детстве.
Трель сверчка то ли обрывалась внезапно, то ли это он полыньево проваливался в сон и переставал ее слышать, только в видении, за которое цеплялось его сознание, этот звук уже не присутствовал.
Сначала он увидел мать и отца. Вроде они – у окошка, откуда скупо лился сдерживаемый оледенением стекла свет, рассматривали какую-то фотографию.
«Кто же это ее прислал?» – думал Клюха, лежа на печи, и ленясь не только слезть и поглядеть, но даже и спросить.
Наконец, наглядевшись, они, загораживая ее своими спинами, стали устанавливать на комоде, зажимая между слоников, которые, сколько себя Клюха помнит, незыблемо стояли на одном и том же месте.
Когда же мать чуть-чуть подотвернулась и появилась небольшая щель между ее телом и спиной отца, Клюха едва не поперхнулся слюной, скопившейся для плевка; а собирался он цвиркнуть на кота, который намеревался вспрыгнуть ему на грудь; на фотографии была Марина.
Клюха выхватился из этого сна так, что даже ноги веерно слетели с койки на пол.
– Фу ты! – произнес он и медленно, словно боясь, что какой-либо другой сон разрушит такое милое видение, улегся вновь.
На этот раз он не слышал, верещал сверчок или нет. И, кажется, даже ни о чем не успел подумать, как очутился на вокзале, в той самой своей потайке – тамбуришке, образованной
И вдруг за его спиной забилась в тревожной истерике милицейская сирена и, прежде чем Клюха успел посторониться, пронеслась – это через тамбурок-то! – машина с мигающими огнями. Она остановилась у одного из вагонов, откуда, видел он, выходил Томилин. Два милиционера, и среди них Шатерников, надели на Евгения Константиныча наручники и втолкнули во чрево машины.
И снова Клюха проснулся в поту.
– Недаром говорят, – произнес вслух, – на новом месте всегда чертовщина снится.
И тихо улегся, уверенный, что больше не позволит себе уснуть. И казалось, так и сделал. Потому как вроде бы поднялся, умылся, заправил, чтобы хоть какой-то ей придать неспальный вид, койку; запер камору и ключ положил в то место, которое указал ему Михеич, и поплелся туда, где – во сне – арестовали Томилина.
– И приснится же такое! – сказал он себе.
Каково же было его удивление, когда он увидел развороченный тамбурок и прогал, который вел на улицу.
– Обнаглели! – возмущался какой-то кавказец. – Думают, если милиция, то им все можно.
Охитрив голос, Клюха спросил:
– А в чем, собственно, дело?
– Милиция вот сюда ехать стала. Ни стыда, ни совести. Мой жена чуть не задавили.
В это время к перрону медленно и неслышно, словно на пилочках, подкрался поезд. И только Клюха повернулся, чтобы – по трафаретам – определить, откуда этот пришелец, как увидел улыбающуюся Мальвину.
– Привет! – сказала Мутко. – Ну как тут жизнь городская?
– Поет и пляшет! – ответом, которым пользуется обычно дед Протас, побаловал себя Клюха.
– А у нас у всех, – произнесла она, – жизнь плачет да рыдает.
– Отчего же так?
– Оттого, что ты сгинул, что душу вынул.
– О! – воскликнул он. – И ты стихами заговорила!
Она – фирменно, – как это было свойственно только ей, засмеялась.
– Так вот по тебе-то не видать, что ты только что плакала.
И только он это произнес, как со словами «Коля, это ты, что ли?» ломанулась ему на грудь, – вот уж не подумал бы кто! – сама Зоя Прокоповна Либакова.
– Слава богу, нашелся! – зачастила она, действительно утирая слезы. – А мне Павел Лактионович сказал: «Без Алифашкина не приезжай. Считай сразу, что уволена, ежели явишься без него». И вот такая удача прямо с первого шага.
В том месте, где у Мальвины Мутко билось упругое множество, из которого, коли выпростать из хитрой женской сбруи, можно сформировать подобие грудей, у Зои Прокоповны зыбилась бездная безвоздушность, словно ветер колыхал занавеску, за которой не было рамы, а только один провальный проем.
– И этот поезд специально за тобой прислали, – подала голос Мутко. – Поэтому поедем! – и она решительно поволокла его к вагону.
На этот раз Клюха проснулся с громко колотящимся сердцем, потому как так рванулся из рук Мальвины и Зои Прокоповны, что чуть не опрокинул вагон.
– Куда ночь, туда и сон, – сказал он материнской проговоркой и теперь уже на самом деле стал одеваться. Тем более что за окном стало довольно заметно развидняться и по свалке колесной недвижимости равнодушно погуливал все тот же, с поджатым хвостом пес.