Волчий Сват
Шрифт:
И он, как бы вспомнив, что за ним следят с берега и, что боялся больше всего в жизни, посчитают если не трусом, то «мастером начального периода», как сказал поэт Луканин о Чекомасове, и Клюха решительно шагнул к краю льдины. И, поскользнувшись, подкатился к самому ее краю, увидев глаза пожарного. В них бился огонь отрешенности.
– Бери веревку и отползай! – хрипанул тот, и Клюха, все еще держа одной рукой собачонку, стал медленно, усилием одного туловища, отпячиваться к центру льдины, где, по-змеиному вилюжная, уже разгрызала ее
Остальное он видел, как в моментальном, то и дело притеняемом черной тряпкой показе кино. Вот мелькнуло лицо пожарного с рассеченным, кровенящим воду лбом, потом – отдельно выярчелись глаза Марины, словно на них было плеснуто невесть откуда вынырнувшим солнцем; потом, показалось, выглыбилась фигура неизвестно как оказавшегося тут Томилина.
Клюха не сразу сообразил, что усиленный рупором бубнеж относится к нему. И только опять же после воплевого голоса Марины понял, его просят обвязаться веревкой.
Неуклюже, так и не выпуская из рук собачонки, словно от нее зависела его дальнейшая судьба, Клюха сделал то, что велели, и после возгласа: «Держись!» даже и ойкнуть не успел, как оказался выхваченным с льдины и повисшим над раскачивающейся внизу лестницей.
Туда его опустили довольно бережно, а потом медленно начали подтаскивать к берегу.
Первым к нему подскочил старичок и чуть ли не силком вырвал упирающуюся и не хотевшую покидать своего спасителя собачонку. Потом подбежала Марина. Она, глотая слезы, только и сумела произнести:
– Как ты… смел?
Отупленно глядя вокруг, Клюха, однако, заметил, что Перфишки нигде не было. Равно как и не увидел он и Евгения Константиныча. Только по спуску натужно одолевала подъем явно его машина.
– Хорошо то, – выдрожал Клюха, как считал, уместную в данной ситуации шутку, – что хорошо кончается.
Но ему никто не ответил.
Глава седьмая
1
В небе строила козни навязчивая луна. Она не просто светила и делала маркою ночь, и не полыхала, как бы сказал поэт, а изнуряла своим присутствием в пространстве, откуда беззащитно все земное, и было невозможно скрыться от ее призрачного, наводящего на таинственность света.
Тот нервический сюрприз, который преподнес Клюха Марине во время ледохода, мало-помалу забылся. Хотя, когда у Чекомасова, в гости к которому они еще раз ходили, Клюха рассказывал обо всем, что пережил, с обреченной веселостью и той долей хвастовства, которая тяготит, но не настолько, чтобы ею не пользоваться, Марина произнесла всего одну фразу: «Это самый садистский поступок, который я могла от тебя ждать».
Юрия Адамыча, как заметил Клюха, этот рассказ не тронул своим драматизмом, потому он предложил пойти с ним на вокзал, потому как в тот день приезжал таинственный для Алифашкина человек – сам Луканин.
На базаре они долго выбирали букет цветов, притараненных
Поскольку поезд опаздывал на полчаса, вышли погулять в пристанционный скверик и там неожиданно столкнулись с Перфишкой.
– О! – вскричал он. – Те же и иже с ними. Мое вам с кисточкой.
Марина, как заметил Клюха, довольно сдержанно с ним поздоровалась, и у Кольки несколько отлегло от сердца: значит, тогда она – из дурашества – приклонялась к его плечу своей головой. Сейчас совершенно не видно, чтобы между ними был лад, чего, если признаться, страсть как боялся Клюха.
– Самец, – сказал Чекомасов, когда Перфишка пошел своей дорогой.
И Клюха, решив, что лучшего времени не случится, чтобы, вроде бы и не самой Марине, сказать о Перфишке все, чего тот заслуживал.
– Грязный тип, – произнес он где-то слышанное определение. – Даже очень.
И, ободренный тем, что Марина ничего не сказала в возражение ему, рассказал о том, как Парфишка уестествлял тетку Фаину и как Яков Фомич метался по лесу, зовя ее: «Клара! Клара!»
– Ай да и орел! – неожиданно восхитился Перфишкой Чекомасов. – Надо об этом Мише рассказать.
Марина же, казалось, почти не слушала, что точал о Перфишке Клюха, потому как-то, до обидного невпопадно, спросила:
– О ком речь-то?
Клюха сопато угнулся.
А в это время по матюгальнику, как зовет Евгений Константиныч усилитель, передали, что ожидаемый ими поезд подходит к главному перрону вокзала.
Луканина, хотя сроду его не видал, Клюха узнал сразу. Это был коренастый, с чуть приплюснутым лицом мужик, почти старик, с озоринками в глазах, чуть вельможный и – по глыбистости – довольно серьезно напоминающий Томилина.
Он, с этаким барским снисхождением, обнял Чекомасова, кивнул каким-то встречальцам, что отдельной группкой стояли за спиной у Юрия Адамыча. И, видимо, раскрепощенные этим кивком, к нему – разом – ринулись несколько девушек с цветами. Они так решительно оттеснили Марину, что Клюха на минуту потерял ее из виду. А когда обернулся к ней, то ее уже нигде не было. А на том месте, где она только что стояла, валялась веточка мимозы, на которую, сделав первые два шага, и наступил Луканин.
– А где же Марина? – спросил Клюху Чекомасов.
– Не знаю, – едва сдерживая радость, произнес он.
А ликовал Клюха потому, что не сбылись предположения Евгения Константиныча. Нет, Марина не из тех, кто бросается в объятья любой знаменитости.
– Ну а где же твой свежачок-то? – спросил Луканин Чекомасова.
– Сбежала, – ответил тот. – К девчатам, – кивнул он на тех, кто чуть поодально шли следом, – приревновала. Везде первой привыкла быть.
– А кто она? – спросил Луканин.
– Да дочка одного деятеля. В меру интеллигентная. И, мне кажется, сексуально обученная.