Волки
Шрифт:
Военком понял Костю быстро.
Так же быстро понял Костю и Сулико – очень приятный, живой кареглазый парень, на удивление – без непременных усиков.
– А почему ты Сулико? – заинтересовался Костя… – «Где же ты, моя Сулико…» Это ведь женское имя?
– Как хочешь можно – можно женское, можно мужское. Это просто нежное имя, У нас все имена нежные.
– Вот как! Какой вы нежный народ… Так вот, Сулико, – повторил Костя, – когда ты его разыщешь, скажи – земляка, мол, ищу, дзмобилё, – так, кажется, по-вашему звучит? Сказали мне, мол, с моих мест есть тут человек… Ну,
– Задание понял! – улыбаясь во все свои ослепительные зубы, шутливо козырнул Сулико.
Когда он вернулся, на лице его было смущение.
– Видел? – спросил Костя нетерпеливо.
– Видел.
– Говорил?
– Говорил.
– Ну, что?
Сулико развел руками.
– Понимаешь ли…
– Ты мне одно скажи: грузин он или не грузин?
Сулико затрудненно замялся, опять развел руками.
– Говорить он может обо всем… Речь у него правильная. Почти правильная.
– Значит, все-таки неправильная?
– Понимаешь ли, трудно сказать… В нашей местности так говорят, а чуть подальше – немножко не так говорят… Наша страна маленькая, а разницы много. Два города, две деревни рядом стоят, а люди уже не такие немножко…
– Но все-таки, какой можно сделать вывод?
Сулико задумался. Он понимал, как важно его слово, и не хотел ошибки.
– Я бы сказал так: сказать, что он совсем грузин, – я бы не сказал… Может, он жил в Грузии долго? Если там русские долго живут – они совсем как грузины бывают. Для не грузина – он, конечно, грузин. Для грузина – он, конечно, не совсем грузин. Вот так бы я сказал!
Наступила очередь задуматься Косте.
Результатом этих размышлений было то, что через полчаса с кугуш-кабанского телеграфа в далекие Подлипки на имя начальника районного угрозыска Максима Петровича Щетинина полетела телеграмма с просьбою срочно, самолетом, отправить в Кугуш-Кабан гражданку Извалову, истицу и потерпевшую по делу Леснянского Г. Ф.
И с такою же точно просьбою – срочно прибыть в Кугуш-Кабан – пошла еще одна телеграмма, но уже в ближнюю местность, в пригородный пионерский лагерь «Уральское солнышко», к поварихе этого лагеря Елизавете Петровне Мухаметжановой.
Конец князя Авалиани
Итак – все рушилось.
Здоровье пошаливало: сердцебиение, печень, по утрам неприятный шум в голове, точно в каждое ухо вставили по огромной морской раковине. Лоб и виски стянуты железным обручем. Излишняя потливость – опять-таки сердце…
Укатали сивку… что?
Крутые горки. Вот что.
Вай, генацвале! Сколько ни катать…
В черно-синей воде маслянисто сверкали, вздрагивая, лениво переливались с бегущей звенящей струей голубые звезды. Черные лодки, как попало приткнувшись к пустынному, заваленному мокрыми бревнами берегу, стояли, как стадо каких-то невиданных бокастых чудовищ, сбившихся в кучу на ночевку.
Арчил сидел на носу старого полузатопленного карбаса. Корма грузно опустилась на дно, была невидима. Лишь легкие бурунчики течения, натыкаясь на нее, смутно обозначали ее очертания.
Все рушилось к чертовой матери!
Вкус к шумной,
Боже, какие только роли не переиграны! Золотоискатель-геолог из Якутии. Магаданский строительный прораб. Профессор, доктор медицинских наук, лауреат Государственной премии. Народный артист Мордовской АССР, тоже лауреат, кажется… Наконец, инженер. Ничего, и это сошло преотлично.
И вот – князь…
И почему-то черная вода, черные лодки, влажный залах древесной гнили, колеблющееся сияние звезд…
А может, он и в самом деле – великий актер?
Может, так вот, понапрасну, почти шутя, растратил себя на пустяки, а мог бы потрясать сердца людей!
Ну, да что теперь об этом. Теперь о другом надо, о важнейшем.
О собственной шкуре.
Как это он давеча сразу не догадался, что его прощупывают! Пришел какой-то лопух, солдат. «Ва! – говорит. – Видал тебя на представлении, обрадовался – земляк… Откуда, кацо?»
Ну, земляк и земляк. Пошла беседа, пошли расспросы, воспоминания. Спасибо, ребята все окликали: «Арчил, принеси то, Арчил, убери это!» Насилу отделался от настырного земляка. И лишь близко к вечеру осенило – что за «земляк»… Допер, что подослан легавыми. Сомнений не оставалось: долговязый в Кугуш-Кабане – из-за него…
Ишь ты, к тете в гости приехал, сволочь!
Вот взять бы сейчас из реквизита жонглеров Христофоровых один из ихних тяжелых ножей да кинуть в то раскрытое окошко на первом этаже, где прохлаждается у мифической «тети» этот длинноголявый. Так, чтоб до половины вонзился в межглазье…
Как некогда сеньор Джованни учил.
Без промаха.
Кремлевские куранты проиграли где-то далеко, в городе. Ну, что ж, можно и собираться. А пока…
Арчил выливает в глотку полбутылки «зверобоя». Мысли делаются яснее, отчетливее.
Хорошо ли, так ли он сделал, что ушел из цирка, не стал дожидаться вечернего представления?
Так. Хорошо.
Черт их знает, могли бы прямо с манежа взять.
Нет, гран пардон, сеньоры! Мы еще побрыкаемся!
Поживем!
Вовремя одумался, не поперся к своей дражайшей Лизаветушке, отказался от роли отца семьи, законного супруга. Черт знает, какая чепуха пришла было в голову! Тихий домашний очаг, семейные радости… Слава богу, кто-то уже давно догадался заменить его у Лизаветиного очага.
Нет, не та роль. Совершенно не его амплуа.
А город спит… Кугуш-Кабан проклятый! Дым отечества, чтоб ему провалиться!
От лодочной пристани, через завалы из бревен, медленно, скупо расходуя силы, подымается в город.
Мысли дробно семенят, бредут за ним, словно овечья отара за чабаном. Все – старые, привычные, серые, как овцы. Но среди них вдруг появляется новая, незнакомая, мечется юркой змейкою: «Это, мол, еще, кацо, ничего, что жульничество, многоженство и прочее такое… А вот ну как дознаются, что из мязинского окошка третьеводни ты вылезал?..»