Волки
Шрифт:
Это в первом часу ночи-то! А что? Свидетель имеется… Вот покажет на тебя следователю, тогда и младенцу станет ясно, кто Афанасия ухлопал…
Шарахнулись мысли-овцы от этой новой, что от волка, и все кто куда разбежались, только пыль пошла. Одна эта – возле.
Фу, черт, крутенька гора… А спешить надо – минуты считаны.
У городского сада, однако, замедляет шаг, прислушивается. Тихо. Осторожно, крадучись, проникает через заднюю калитку в тот дальний угол, где темным шатром возвышается над деревьями цирк.
Так…
Сейчас – быстро, бесшумно – в конюшню, в клетку, служившую ему последние недели неуютным ночлегом.
Багаж невелик. Засунуть
Тускло горят угольные лампочки.
К чертям иллюминацию!
Поворачивает ручку рубильника – и все погружается в чернильную темноту.
Ощупью, вдоль стены идёт к клеткам. Зеленовато поблескивают во тьме глаза невидимых зверей.
Вот клетка пантеры.
Львицы.
Цезаря.
Вот наконец и его…
Где-то в стороне манежа слышны шаркающие шаги, голоса. Это ночной сторож переговаривается с пожарником, отчего погас свет.
Действовать! Действовать!
Самолет отбывает на рассвете, около трех. Каких-нибудь пятьдесят минут – и он в Перми. К его услугам быстроходные воздушные лайнеры. К его услугам – весь мир.
Он еще не знает, где будет завтракать: в шумной ли Москве, в прохладной ли тишине Сочинского морского вокзала…
– Будь здоров, долговязый! Гамарджоба, дорогой! Тете привет не забудь, пожалуйста!
Нащупав, он откидывает дверную задвижку, уверенно входит в клетку и, как обычно, по привычке сразу же запирает за собой дверь.
Но в это мгновение на него бесшумно обрушивается что-то невероятно тяжелое, огромное, косматое…
И он теряет сознание, даже не вскрикнув.
День четвертый
Хмурое утро Баранникова
Электрический кофейник тоненько свиристел. Из носика его поднималась туманная струйка пара.
Горела настольная лампа, хотя уже совсем рассвело и свет ее был не нужен.
Виктор, нахохлившись, с красными опухшими веками, сидел за столом и как-то равнодушно, сонно созерцал свои карточки.
– Ты хоть поспал? – спросил Костя, с самой настоящей жалостью всматриваясь в серое лицо друга.
– Да почти нет… – пошевелился Виктор, прерывая свое оцепенение.
Он потушил лампу, потянулся к кофейнику.
Костя сел на диван, потер виски. Он хотя и спал, улегшись рано, решив добрать за предыдущую ночь, но отдыха не получилось. От переутомления его непрерывно что-то томило во сне, он чувствовал ломоту усталого тела, неудобство диванных пружин. К тому же он все время ждал, что придет Виктор, и чуть ли не каждую минуту ему казалось, что тот уже пришел, старается открыть ключом дверь, а капризный замок не открывается; Костя приподнимал голову, прислушивался, но оказывалось, что это просто обман слуха: либо на кухне урчала в трубах вода, либо ветер раздувал оконную занавеску, и она шуршала, задевая за раму.
Потом присоединилось новое беспокойство. В него вошло, что, пока он лежит, тот человек, которым он был занят весь день и который и сейчас, даже во сне, все равно составляет главную его и непотухающую мысль, главную его заботу, где-то уже далеко от него и уходит все дальше, дальше, а это нельзя допустить ни в коем случае, а надо встать и следовать за ним, иначе будет поздно… И он в тревоге вставал и торопился, бежал – почему-то по валунам, как там, на речном острове, на котором они с Виктором искали бабку Таифу… Валуны круглились, как гигантские яйца, преграждали путь. Одолевать их было трудно, пот тек по лицу и щипал глаза…
Из-под стола вылез Валет, раскрыл пасть, зевая, встряхнулся. Уши его захлопали, получился звук, совсем как аплодисменты. С того часа, как его взяли из квартиры и повезли с собою на поиски деда Ильи, он находился при Викторе безотлучно и был явно доволен этим. Но и по Косте он соскучился: ткнулся мордой ему в колени, лизнул руку, вспрыгнул на диван и сделал попытку лизнуть в лицо. Мягко, но решительно его пришлось согнать.
– Блажен не начавый, но скончивый, – так, кажется, говорили наши предки? Можно поздравить? – спросил Костя.
Баранников, хмурясь, дуя на кофе, допил до конца чашку.
– Все полетело к черту! – сказал он мрачно.
Вихры его, которые он забыл пригладить после лежания на диване, топорщились в разные стороны. Они были совершенно мальчишечьи, выражение же всей фигуры, особенно лица и глаз, – сурово-мрачным, и это соединение противоположных черт во внешности придавало ему несколько даже комический вид. Он казался несправедливо обиженным мальчиком, а не взрослым мужчиной. Бескормица этих дней отразилась на нем таким образом, что нос его укрупнился, выделился на лице, стало заметно, что форма его слегка утиная, и это тоже выглядело забавно и комично.
– То есть как – всё? – не понял Костя. – Так-таки абсолютно все?
– Я как тот рыбак, что одну только воду в сеть захватил: тянул – надулось, а вытянул – ничего нет…
– Не может быть. А Колька?
– И Колька ушел. Да ты что – не то вправду мне не веришь? – взглянув на Костю, даже рассердился Баранников. – Я не шучу, вполне серьезно.
– Подожди, – проговорил Костя растерянно, – ведь так все складывалось…
– Складывалось! А сложилось – и вышла фига! Вот, пожалуйста, можешь убедиться… Мировицкий! – схватил он со стола одну из карточек. В порывистом его движении проглянула какая-то сложная досада. Похоже, он был недоволен сразу многим: фактическими обстоятельствами, ставящими Евгения Алексеича «вне игры», самим Евгением Алексеичем, который – увы! – не подтвердил имевшихся у Баранникова ожиданий, собою – за то, что имел эти ожидания и в какой-то степени даже в них верил, а они оказались насквозь ошибочны… – Ну, про Мировицкого тебе известно все!
Как бы совершая официальный акт, Баранников порвал над столом карточку Мировицкого и обрывки бросил в мусорную корзину.
– Гелий Афанасьевич! – взял он вторую карточку. – Ах, жаль, что не я разбирал это его дело со взятками, – сказал он с чувством. – Я бы его так не выпустил, прищемил бы ему хвост крепко и надолго… Каков оборотень! А спекулянтство словами какое! Стошнить может… Он себе шею еще сломает. Но к этой истории, к сожалению, его не пристегнешь: оказывается, в эти самые часы был у любовницы… Сорок с лишним лет, член того и сего, а влезал и вылезал через окно, как шкодливый кот. Порвал даже о гвоздь брюки, расцарапал руку… Член лекторской группы, читает доклады «Моральный облик советского человека», а собственный сын вырос оболтусом, разгильдяем. Ученый папа, наставляющий других, как правильно жить, как себя вести в обществе и в семье, сыну своему ничего доброго не привил, нисколько им не интересуется, и теперь это его чадо придется, видать, устраивать в школу-интернат, чтоб не сбился с пути окончательно…