Волки
Шрифт:
Нагнувшись, Николай заглянул в глубину сруба. От черноты, которую он увидел, загадочного молчания колодца ему стало не по себе, жутко – до липкого пота под мышками и на лопатках. Что-то зловещее почудилось ему в рассыпанных по щербатым доскам желтых монетах, невесть как, невесть откуда явившихся… Припомнились маменькины россказни про заговоренные клады, к которым притронься только – вмиг тут же умрешь, окаменеешь, сделаешься столбом соляным… Почудилось, что кто-то смотрит на него издали, с тайной бесовской радостью, что поддался приманке, протянул к ней руки, коснулся ее…
Он телом, спиною почувствовал на себе взгляд, обернулся и вздрогнул: пронзительно-пристально глядело на него из сумрачного утла неподвижное, неестественно расширенное, исполненное неодобрительного, сурового внимания сине-черное, совершенно живое око…
– У, дьявол! – выругался он, узнав тот диковинный одинокий глаз на щеке, уже не в первый раз его пугающий и более всего напугавший вчера, когда он, забравшись в церковь, неожиданно для себя, точно на нож, наткнулся на исступленно-пронзительный, режущий взор из глубины стены, – сквозь штукатурку, сквозь чье-то плоское, темное, кирпичное лицо…
Может, все это и было колдовством, – душа его не хотела в это вникать. Ему было достаточно, что перед ним – золото, деньги, и, не задумываясь больше, не терзая голову, чье это золото, почему оно так оставлено, он кинулся собирать монеты, с нетерпением и жадной дрожью в руках: как бы собрать их все, как бы ни одной не пропустить, не проглядеть, – вон они как рассыпались, раскатились!.. А каждая монетка-то – сколько, ежели на рублики?!
Там, где они лежали густо, он сметал их ладонями, вместе с мелким сором, покрывавшим пол. Закатившиеся в щели между досками выковыривал щепкой, подвернувшейся под руку проволокой. Запорашивая себе глаза, он выдувал из щелей пыль, припадал к ним лицом: не проглядел ли? Вон что-то блестит… Нет, кусочек стекла… А это монетка! Махонькая какая! А вот эта – да! Весу-то, весу сколько!..
Найденные монеты он ссыпал на полу в кучу и, когда собрал их все, раз десять поелозив на четвереньках по каждому месту, разворошил кучу пошире, чтобы поглядеть, полюбоваться на монеты: как их много, как они приятно, тяжеловато-скользки под рукою, как лакомо переливается на них тусклый жирный глянец…
И вдруг произошло чудо: совсем как в сказке монеты вспыхнули оперением жар-птицы, полыхающий их жар осязаемо ударил Николаю в глаза, в лицо, – он даже вскрикнул сдавленно от мгновенного этого чуда и задохнулся от восторга никогда не виданного зрелища… Казалось, золото зажглось само собою, а это первый солнечный луч, упав внутрь церкви сквозь решетку одного из окон, коснулся рассыпанных на полу монет…
Опустившись перед ними на колени, с тесно сдавленным горлом, в котором клокотало, прыгало что-то странное – смех не смех, хрип не хрип, – Николай еще и еще трогал монеты, раскатывал их так и этак, чтобы жарче сделать их блистание, и немо замирал над ними, завороженный, не чувствуя ничего вокруг…
Вдруг он точно обрел слух: под самыми стенами церкви, совсем рядом, перекликались голоса, повизгивала собака…
Торопясь, он стал сгребать монеты, совать их в банку, пугаясь
Звонко защелкали под арочными сводами шаги, умноженные гулом до топота несметной толпы. Николай, сжавшись, пугливо задергал головой: казалось, на него идут со всех сторон, изо всех углов, изо всех простенков. Все в нем рвалось бежать, все в нем уже бежало от топота надвигающихся шагов, но сам он, не вставая, сидел на полу, прижимая к груди помятую жестяную банку. Еще не все золото было в ней, добрая половина монет, жарко горя, еще была на полу, и он с бешеной торопливостью скреб по ним свободной рукою, стараясь захватить их побольше. Но они точно перестали даваться в руку: он их схватывал, сжимал, а они выскальзывали, высыпались…
В потоке солнечного луча, ломая его и застя, мелькнули плотные тени, показавшиеся Николаю огромными, великаньими, и, точно пушечный гром, раскатился на всю церковь голос, непонятно-веселый, непонятно-довольный, как бы упав на низ откуда-то сверху, из-под самого купола:
– А вот и главный герой… Николай Чунихин, собственной персоной! И даже добыча при нем!
Трижды убийца
– Ну, что ж в молчанку-то играть? Старика мы нашли, найдем и бабку. Только для тебя же лучше, если сам покажешь…
Баранников жестко нажимал на каждое слово.
Ерыкалов в сторонке отряхивал мундир: он больше всех измазался, когда обыскивали церковное помещение, искали, нет ли еще вещественных доказательств, еще каких улик.
Колька вел себя в полном соответствии с размерами своих преступлений. Мелкий воришка, будучи пойман, вопит, льет деланные слезы, отпирается. Николай же при аресте впал в состояние шока. А когда его подвели к раскопанной яме позади храма, так он и вовсе закаменел: выкатил белесые, как у обваренного рака, глаза и начисто лишился речи. Он только густо, до лиловости, наливался кровью и удушливо дышал, ни словом не отвечая на вопросы.
До чего же здоровенные были у него плечи, иссиненные татуировкой ручищи, какая могучая сила жила в них! Кинься он на Баранникова и милиционеров – с ним бы не справились всем гуртом. У Кости даже мысль вертелась: шепнуть Баранникову – связать бы Кольку для безопасности. Но Колька, видать, так был подавлен, что не помышлял ни о сопротивлении, ни о бегстве. Мощные его плечи обвисали безжизненно. Он даже фуражку свою несколько раз обронил, пока его водили по храму во время обыска.
– Забрался сюда давно?
– Вчера… – чуть слышно выдохнул Николай.
– Правильно, вчера, – согласился Баранников, как будто он в точности знал про Кольку все и теперь лишь сличал его ответы с истиной.
– А когда?
– Помню, что ль… Вечером…
– А не раньше? Может, в ту еще ночь, а?
– Не… – мотнул Колька лохматой головой.
– А ту ночь как ты провел?
Колька, сопя, склонившись, ковырял пальцами «краба» на своей моряцкой фуражке.
– Ну, что ж молчишь? Дома тебя не было, на Верхней Пристани – тоже. Где ж ты был?