Волки
Шрифт:
Час назад Костя присутствовал при допросе Николая Чунихина. Парень путался в показаниях, вилял, фальшивил, явно желая увести следствие куда-то в сторону от позавчерашней ночи. Он все напирал на то, что гулял в Шарапове у Алки-парикмахерши, был пьян, ничего не помнит, ничего не знает…
И все это соответствовало истине. Шарапово находилось не за горами, оперативники собрали исчерпывающие сведения о тамошних Колькиных похождениях. Упомянутая Алка подтвердила, что Колька ночью действительно гулял у нее, но… с двух часов ночи и до утра, затем спал весь день.
А что же до
Вот тут он нес несусветную околесицу и путался так, что на него жалко и гадко было смотреть. То по его рассказам выходило, что он, опоздав на катер, вернулся домой и завалился под сараем спать, то – когда Баранников напомнил ему о том, что накануне сговаривался он с Валентином Мухаметжановым насчет карбаса, – будто бы ездил на Черный Яр ставить сети…
Вызванный снова на допрос Валька под шквальным огнем баранниковских глаз, припертый к стене, показал, что на карбасе отвозил Кольку по каким-то его надобностям в деревню Васильевку. В Васильевке же нашлись люди, видевшие Чунихина в первом часу ночи.
Получалась неразбериха.
– Слушай, может, пойдем позавтракаем? – предложил Костя Баранникову, когда тот был уже совершенно измучен допросами, телефонными звонками и всей той путаницей, которая не только не думала распутываться, но с каждым часом запутывалась все больше и больше. – Право, пойдем… Развеешься, отвлечешься… Ей-богу, этак ведь и загнуться недолго!
Баранников сидел, откинувшись на спинку стула, прикусив нижнюю губу, совершенно отсутствующим бессмысленным взглядом уставясь в какую-то, одному ему видимую точку.
– Ну? – решительно поднялся Костя. – Как это у вас тут говорится – айдате, что ли?
Баранников безмолвствовал. И только тут до Кости дошло, что его друг спит…
Подивившись такой редкой способности спать с открытыми глазами, Костя на цыпочках вышел из кабинета.
Возле комнаты дежурного по райотделу он приостановился. Какой-то жирный, похожий на бабу, безбородый старик, одетый, несмотря на жару, в залатанный овчинный тулуп, пытался внушить милиционеру, что ему крайне необходимо видеть «главна начальничкам».
– Моя, бачка, сама помират скора… Сама скора могилкам гулял… Ну? Зачим могилкам пакустил, железкам хоронил? Пятеркам давал – молчи! Мени, бачка, за пятеркам – шайтан купишь! Давай, пожалуйстам, укажи: до сама главна начальничкам какой дверь ходить?
На улице, по дороге в кафе и там, за классическим полуостывшим гуляшом, образ жирного старика в тулупе с его смешной скороговоркой назойливо вертелся перед Костиными глазами. Костя даже с некоторым раздражением подумал о своем умении легко вбирать в себя увиденное, да так накрепко, что, случалось, по суткам и больше не в силах был оторваться от застрявшего в памяти ни к чему не идущего пустяка. Вот как этот старик, например…
Из кафе он зашел на почту, спросил, нет ли для него до востребования. Оказалось, что есть. Письмо было от Максима Петровича.
На почте толклись люди, духота стояла, как в бане. Костя решил найти прохладное местечко, почитать послание милейшего Максима Петровича не спеша, в холодке. Таким образом он и очутился в саду, на задворках кугуш-кабанского цирка, где,
В письме не было решительно ничего значительного, старик просто, видимо, соскучился по Косте. Спрашивал о здоровье, о самочувствии, скоро ли вернется домой. В связи с последним – равнодушно, мельком справлялся о результатах поиска проходимца Леснянского, добавляя при этом, что «Извалиха покою не дает, надоела ужасно». В конце же письма советовал не очень-то возиться в Кугуш-Кабане: смехотворная история с Извалихой не такая уж государственная важность, дела напирают посерьезнее. Ну и, разумеется, поклон от Марьи Федоровны с наставлением Косте «избави бог, не испортить желудок, избегать ресторанов, а всего бы лучше, чтоб покупал на рынке картошечку да и отваривал бы себе сам в общежитии или где он там остановился…»
«Да, да, видно, и вправду нечего мне тут попусту время терять», – подумал Костя, пряча письмо и улыбаясь наставлениям Марьи Федоровны, несколько опоздавшим, потому что после вчерашнего идиотского пиршества действительно что-то посасывало под ложечкой и во рту все еще чувствовался гнусный сивушный привкус выпитой с князем водки.
– Гамарджоба, кацо! – раздался над самым ухом знакомый голос, и тень грузинского князя заслонила солнце. – Как жизнь, дорогой? Зачем такой печальный? Тете привет передал?
Костя вздрогнул, поднял глаза. Арчил довольно грязным платком вытирал лоб, что-то жуя, видимо, тоже только что перекусив и немного выпив. Его хищное лицо сияло довольством, белые зубы сверкали в черной заросли всклокоченной бороды.
– Голова болит, дорогой? Ва! Пустяки. Полчаса обожди, так сделаем – голова не будет болеть… Скажи пожалуйста, какая жара, совсем Кавказ! Ва?
– Эй, Арчил! – позвали его униформисты, возившиеся с большим манежным ковром. – Долго ты еще прохлаждаться будешь?
– Ва! Что за народ! Грубый народ!.. – гневно сверкнул глазами Авалиани. – Полчаса, дорогой! – похлопал он по плечу Костю. – Сиди тут, пожалуйста, ожидай… Пойдем лечиться, кацо…
Он снова вытащил платок, вытер пот со лба, с шеи и смешной трусцой побежал к товарищам, поджидавшим его, чтобы поднять и нести тяжелый ковер.
Какой-то небольшой, похожий на пуговицу, круглый, блеснувший на солнце предмет, видимо, вместе с платком захваченный из кармана, упал на раскаленный песок дорожки и покатился к Костиным ногам…
– Ай, нехороший ты человек! – бушевал Арчил, берясь за ковер. – Зачем не дал с другом поговорить?
– Давай, давай! – посмеивался тот униформист, что позвал Арчила. – Тебе бы все языком трепать, а мы за тебя ишачь!
Костя нагнулся, отыскал взглядом оброненный Арчилом предмет и оторопел: прямо на него, закатившись в небольшую вмятину песчаной дорожки, пристально, в упор глядел… темно-карий стеклянный глаз!
Стоп!
Это было так неожиданно, что Костя даже зажмурился, как он это делал мальчишкой, чтобы удостовериться, что увиденное – не сон, не обман зрения, а самая настоящая действительность.