Воля и власть (Государи московские - 8)
Шрифт:
Василий смотрел, и у него пересыхало во рту. Только теперь он начинал понимать, чем Кевсарья отличается от его, годы назад потерянной Фатимы, которая, ежели не умерла, теперь доживает старухой в каком-нибудь восточном гареме... Фатима в те невозвратные годы была проще и, пожалуй, моложе Керимовой дочери, она не пританцовывала, не глядела лукаво. Но вот повернулась, глянула без улыбки, прямо, и опять его обожгло как огнем! Фатима! Она! Керим, поглядывая на приятеля, тоже начал что-то понимать. Когда Кевсарья вышла, вопросил:
– Фатима, это та твоя женка, что пропала на Кондурче, которую Тамерлановы вои увели?– Василий молча кивнул. Одинокая слеза скатилась у него по щеке, спотыкаясь на твердых морщинах задубелого от солнца и степного ветра лица.–
– Не нашел! Да и навряд найду!
Ему было уже пятьдесят пять лет, и жизнь, строго говоря, уже миновала, прошла, осталась где-то там, за спиною, в редких воспоминаниях... И Фатима уже умерла, умерла для него! И дети, ежели живы, не помнят и не знают родителя своего!
Он плакал. Сидел не шевелясь, и слезы текли у него по лицу.
Керим нахмурил чело: <Не нада!>– сказал по-русски. Налил чару медовой браги, поднес: - На, выпей! Наша жизнь еще не прошла!– строго добавил он. И повеяло тем, давним сумасшествием битв, запахами степи и коня, далекою сказкою Кавказских гор, Крыма, голубого русского Греческого моря и моря Хвалынского.
– Заночуешь?– предлагает Керим, и Васька молча кивает головой:
– Да, заночую!
– Помнишь, я говорил тебе: моя юрта - твоя юрта?– спрашивает Керим и улыбается в полутьме, освещаемой дрожащим огоньком масляного светильника.– Для меня честь тебя принимать!– строго говорит Керим.– Ты был хорошим сотником, добрым юзбаши! Ты был храбрый и ты берег людей, заботился о них! Я всегда вспоминаю тебя!
Василий вновь кивает благодарно и у него теплеет на сердце,
– А ты был самым храбрым воином в моей сотне, Керим!– отвечает он и не лукавит, так оно и было на деле. Потом они снова пьют, едят жаренную над огнем баранину с солью. В юрте появляются какие-то люди (у полупьяного Василия уже все плывет в глазах), слышится перебор струн, звуки курая. Ратники Керима, созванные им ради почетного гостя, поют, и Василий, вслушавшись, начинает подпевать тоже. Один из воинов пляшет по-монгольски, на корточках. Наконец Василия отводят под руки на его ложе, он валится в кошмы, засыпая почти мгновенно. И только ночью встает ради нужды, выходит крадучись из юрты. Тихо. В темноте шевелятся и топочут кони. Овцы в загоне сбились плотною неразличимою кучей, спят. Едва посвечивает вдали, за краем степного окоема, небо. Пахнет степью, горьким запахом полыни и запахом ковыля. И где-то, далекая, приглушенно звучит песня. Тягучая, длинная, чем-то незримо похожая на русские протяжные (долгие) песни, под которые так хорошо грустить! Он остоялся под темным неогляданным небом, следя темные, неотличимые от земли и травы, очерки юрт. Как же он будет вновь и опять тосковать по всему этому! По неоглядным степным окоемам, по запаху полыни, неведомому на Руси, по сумасшедшему бегу коня! И вспомнились чьи-то, кажется, восточные, сорочинские строки, что перевел ему как-то заезжий арабский купец:
Пропала юность невозвратно, владычица чудес!
О, если бы ее догнал бег летящих взапуски коней!
И эта девушка, Кевсарья, до того похожая на Фатиму, что у него сейчас вновь защемило сердце!
Он еще постоял, вздыхая и нюхая воздух. Потом полез назад, в теплое шерстяное нутро степного жилья. Отыскал свое ложе, свалился на него, натягивая курчавый зипун, уснул.
Назавтра долго прощались. Керим упрашивал наезжать гостить. Кевсарья высунула нос из-за полога, лукаво глянула на него, и это решило дело. Василий обещал непременно бывать, и сдержал слово, правда, после приезда тверичей, которых Федор Кошка велел ему встретить и попасть в дружбу к ним, что Василию удалось далеко не сразу, но удалось-таки, опять же благодаря хорошему знанию местной жизни.
Иван Михалыч, ворчливый, хмурый, в конце концов, умягчел:
– Чую, что ты хитришь, московит!– высказал.– Одначе князя Асана подсказал мне верно!
Иван Михалыч был не в отца, горячего, стремительного. Он и видом был иной: осанист, нескор, медленен, но зато упорен в решениях.
Иван Михалыч век был неуживчив с родней. Все было у них не путем с братом, перенявшим вместе с именем Василий роковую участь кашинских князей - Василиев. Постоянные споры с Тверью, и бегал Василий от старшего брата в Москву, и чудом вырывался из братнего плена в одной рубахе, без летника, перемахнувши Тьмаку, и мирились, дружились, заключали ряд, и подступал, изгнанный братом, Василий под Кашин с татарскою ратью, и замирились-таки, а вот теперь подступило - судиться перед ханом с двоюродником Юрием. Оба приехали, и оба не встречались друг с другом. Шадибек все не принимал окончательного решения, уезжал на охоты в степь, тянул, выслушивая разноречивые уговоры своих беков, а на дворе истекало знойное лето, шел август, и было порою - ни до чего! Искупаться в Волге да залечь в высокой траве, глядя в высокое небо и следя медленный ход бело-рунных облачных отар... И князь изнывал от зноя, многажды призывал Василия, требуя указать новые ходы-выходы, новые имена, кому бы мочно было, сунув кошель русского серебра и несколько связок соболей, просить о защите в суде перед ханом.
В свободные часы Василий заезжал к Кериму, ужинал, почасту оставался ночевать. Пытался разыскать Пулада, да все не удавалось. Идигу явно что-то затевал, все его сотники были в разгоне, и Василий начинал чувствовать смутную тревогу...
Впрочем, в юрте у Керима сомнения проходили, и ему было хорошо. Как-то он высказал приятелю: <Не могу смотреть на твою Кевсарью! Все мне кажет, Фатима передо мною!>
– На Руси ты женки не найдешь!– серьезно отмолвил Керим.– На Руси ты - старый! Разве какую вдову... Женись в Орде! Русский поп обвенчает! предложил. Только того было и сказано, и Василий даже не задумался сперва.
Меж тем проходили дни и незримое напряжение сгущалось и сгущалось. Как-то Василий не застал Керима в юрте, домашние бегали испуганно. К Василию бросились враз: <Не слыхал ли чего?> Василий ничего не слыхал, но из путанного рассказа Керимовой женки понял, что дело плохо: со степи подошел на Шадибека царевич Булат-Салтан, спешно собирают ратников и никто не ведает, где Идигу.
Споро седлая коня, Василий уже все понял. Затея принадлежала Идигу, и следовало скакать, спасать, пока не поздно, Керима, ежели он сумеет его найти!
Над торгом стоял гомон и ор. Дико ржали кони, ревели верблюды. Подскакивая, Василий чуть не слетел с седла - конь прянул вбок, дико всхрапнув. На дороге, в луже крови, лежало несколько отрубленных голов, над которыми стояло высокое жужжащее мушиное облако. Он поскакал дальше, к ханскому двору, где должен был быть Шадибек и, значит, защищающие его нукеры.
Однако пробиться туда оказалось совсем непросто. От глиняной стены отлепился стражник с обнаженной саблей в руках и, дико ощерясь, замахнулся, пробуя остановить Василия. Но Василий хорошо знал этот оскал. Не сожидая, когда набегут иные, вырвал из ножен саблю, к великому счастью захваченную с собой, и рубанул вкось. Стражник, падая, тотчас залился кровью. Со сторон бежали иные, гортанно крича, но Васька уже был далеко. Но к ханскому дворцу было не пробиться: тут теснились и свои, и чужие, где-то там, внутри, шла яростная рубка. Видимо, Шадибек сопротивлялся из последних сил, сожидая помощи от Идигу, и еще не понимая, что Идигу ему изменил, и что именно он привел из Заволжья Булат-Салтана.
– Русич! Великого князя киличей!– выкрикнул по-татарски Василий в направленное на него копье. Копье опустилось в растерянности. Кругом вязали, выводя из дворца, раненых и пленных. Всюду валялись трупы зарубленных ратников Шадибека.
– Какой-такой русич, куда?– к нему пробивались, кто-то уже схватил за повод его коня.
– Пулад!– выкрикнул Василий, признав враз прежнего соратника своего.
Пулад, не понимая еще, приблизил, вчуже озирая всадника и коня, так некстати выросшего перед ним.