Воля и власть (Государи московские - 8)
Шрифт:
– Будет конечь-то ему?!– все еще всхлипывая, вопросила сестра.
– Как не быть! Всему бывает конец!– рассудительно отозвался Иван.
– Може, вот с концом седьмой тысячи лет и воспоследует!
Сестра беспокойно глянула на него.
– Не сумуй!– успокоил Иван.– Мы с тобою давно умрем к тому времени!
– Деток жалко!– возразила сестра.– Что ж они-то... И не пожить ладом...
– И детки наши успеют пожить! Без малого сто лет ишо! Эко! Да и все то в руках Господа!– перебил он сам себя.– Не сумуй!
Справили покос. В доме на Неглинной, притихшем
В доме, с приходом Сергея вовсе становилось шумно и радостно. Обе стряпеи бегали тогда взапуски, подавая на стол. Любава чинно присаживалась к краю, вместе с Агашей, которая тяжело дышала, как галчонок раскрывая рот, и вертела головой, вслушиваясь во все еще малопонятную ей русскую молвь.
В конце июня дошли вести, что погорел Ростов - весь - выгорела даже соборная церковь. В огне погибло до тысячи народу и посылали мастеров в помочь туда, помогать избывать беду. Из Литвы приходили разные вести. Витовт на сей раз рассорился со Свидригайлом и дело дошло почти уже до войны. Василий первым вызнал от Ивана Кошкина, что литовского князя сожидают на Москве, и что великий князь уже пересылался с ним грамотами.
Спорили, сидя за столом.
– Засядут ли литвины наших бояр, а там и все мы попадем под Литву, как куропти!– хмуро говорил Иван.
– Не скажи!– вертел головой Василий.– Вишь, Витовт теряет, мы берем! Со Швидригайлом какая ни есть литовская сила к нам придет!
– Навидались литвинов досыта!– недовольничал Иван.
Сын тоже подавал голос:
– Там не выстояли противу Витовта, здесь замогут ли?– Сергей подымал строгий взор, усталый от постоянного книжного чтения и свечного огня. Очами озирал собрание старших:
– Были бы крещены по православному канону!– говорил.– Не Литва страшна, а католики.
– Чего нового-то владыку не шлют?– ворчливо вопрошал отец.
Сергей передергивал плечами.
– Бают, рукоположили уже!
– Грека али русича?– не отступал отец.
– Грека, кажись!
– Киприан, то был свой, хош и болгарин...– раздумчиво тянул Иван Федоров, прожевывая кусок вареной говядины, - а ныне - неведомого кого пришлют?
– А што тебе?– забывшись, прошал Василий.
– Мне-то што? А ты не забыл, что я владычный даньщик? У меня и кормы-то с Селецкой волости поболе идут,
– Прости, Иван!– винился Василий.– Не смекнул враз... Думашь, от того дела отставить могут?
– Отставить навряд, а напакостить всегда есть кому...
В избе было жарко, отваливаясь от мясных щей, утирали взмокшие лбы рушниками, рыгали, наевшись, пили холодный терпкий квас. В горнице стоял крепкий дух от варева, от кожаных поршней мужиков, от разгоряченных тел, запах жилья, кожи и конского пота. В оконце, затянутом пузырем, билась ошалевшая синяя лесная муха.
– Мед-то у тебя свой?– прошал Ивана забредший на погляд и усаженный за стол знакомый княжой ратник.
– Не! Двоюродник мой, Лутоня, шлет из деревни!– Мед стоял в кленовой миске на столе, и мужики отламывали куски ножом и отправляли в рот вместе с хлебом.
– Вот, еговый брат!– домолвил Иван, указывая на Василия. Ратник покивал, глянул с невольным удивлением - ведал, что тот киличей и служит у великого боярина, княжого возлюбленника, самого Ивана Андреича Кошкина эко! Подумал: <И не угадаешь, какой Орды, какой родни!>
– Крестьянин?
Василий кинул глазом, кивнул.
– Дивно кажет?– вопросил с подковыркою.
– На землях Юрия Дмитрича самого! Он у меня и медовар, и хозяин статочный! И детей цельная дружина у ево!
Гость, несколько осаженный, крякнул, поспешил переменить речь:
– Как тамо, в Орде?
Василий поскучнел, передернул плечом.
– Не ведаю!– отмолвил.– Зимой Булат-Салтан сел на царство!
– Дак... етто - опасливо протянул гость.– До нас-то он добр?
– Не ведаю!– возразил Василий, прекращая речь. Великие бояре не взяли в слух, что ж простому ратнику сказывать о своих опасениях!
Сам он давно искал и, кажись, уже нашел место для себя в самом Кремнике, за монастырем, где продавалось полдома хозяином, перебравшимся на Подол. Хотелось к тому часу, как Агаше родить, иметь свое жило, да и опасался он, сильно опасался Едигея!
Доцветал июль. Докашивали и дометывали последнее сено. Весь луг за Москвою-рекой был уставлен свежими островерхими копнами. Из деревень, той и другой наезжали старосты. Иван уезжал по делам владычным в Селецкую волость, с горем наблюдая, как там и тут окрестные владельцы, пользуясь отсутствием митрополита, залезают то с потравою, то с незаконными поборами во владычные волости. Кое-кто из посельских спешил, по заглавию, набить свою мошну за владычный счет. Над Ивановой занудливой честностью надсмехались. Корили и в глаза, и по заочью.
– Али мыслишь, пред Господом - грех?!
– И грех... И...– попросту матерь меня так выучила! Чужого не бери, возьмешь на грош, замараешь себя на целую гривну!– ворчливо отвечал, отводя глаза.
Что и сын у него на владычном дворе, и отец работал едва не всю жисть на митрополитов - о том баять не стоило.
Год был ветреный, неспокойный, жара сменялась дождями. В небесах погромыхивало. По окраинам княжества снова гулял мор, уже зацепивший Ржеву, Можай, Дмитров, Звенигород, Переяславль, Владимир, Юрьев, Рязань и Таруссу. Как-то все кругом, огибая Москву. Но хлеба поднимались хорошо, и злой ратной беды не предвиделось, а потому народ был весел, готовились к жатве хлебов, главному празднику и главной трудовой страде хлебной крестьянской пашенной России.