Воришка Мартин
Шрифт:
Следить за волнами — все равно что поедать мидии, но море приковывает внимание еще дольше. Центр сосредоточился, предоставив рот самому себе.
— Ясно, что скоро начнется шторм. Этого следовало ожидать. Но кто может предусмотреть такое сложное поведение воды, выверенное до последней капли в соответствии с законами природы? И конечно же, человеческий мозг просто обязан в какой-то момент сдаться… Вселенная превращается в хаос, но за хаосом все равно остается реальность — и несчастное сумасшедшее существо, прилепившееся к скале посреди
У безумия нет центра здравого смысла, нет ничего похожего на то «я», что сидит сейчас на скале, отодвигая мгновение, которое вот-вот наступит. Последнее повторение ритма — а потом черная молния.
Центр закричал:
— Как я одинок! Господи! Как одинок!
Чернота. Знакомое чувство, тяжесть на сердце, резервуар, который в любой момент может затопить глаза, не знающие слез. Тьма, похожая на зимний вечер, сквозь который шагало когда-то юное тело, подгоняемое центром. Вид из окошка оживляла лишь цепочка уличных фонарей на верхушках столбов. Я одинок, я так одинок! Резервуар переполнился, и вся цепочка огней вдоль дороги от Большого Тома до Карфакса распустила радужные крылья. Центр почувствовал бульканье в горле и послал зрение вперед, в отчаянии цепляясь за следующий фонарь, потом за другой, третий — что угодно, лишь бы отвлечь внимание от внутренней черноты.
Потому что я всем чужой, я остался один.
Центр позволил пройти по аллее, пересечь улицу, квартал, подняться по некрашеным деревянным ступеням. Он сидел у огня, все колокола Оксфорда отпевали переполнившийся резервуар, а в комнате рокотало море.
Центр выжимал из лица недостойный мужчины страх, но вода неуправляемо лилась, стекая со щек.
— Я так одинок! Так одинок!
Вода медленно сохла. Время тянулось, словно на скале посредине моря.
Центр сформулировал мысль.
Надежды больше нет. Нет ничего. Если бы только кто-нибудь взглянул на меня, поговорил со мною… если бы я мог стать частью чего-то…
Время тянулось, равнодушное к словам и мыслям.
Звук шагов по ступенькам, двумя этажами ниже. Центр ждал, не питая никаких надежд, — в какую комнату они зайдут? Но шаги не смолкали: они поднимались и поднимались, становясь громче, почти такими же, как удары сердца, и когда оборвались за дверью, он поднялся, в волнении прижав руки к груди. Дверь приоткрылась, и почти у самого потолка в щель просунулась шапка черных кудрявых волос.
— Натаниэль!
Нат вошел с сияющей улыбкой и остановился, глядя в окно.
— Вот, решил навестить. Я приехал на уик-энд. — И потом, с запозданием: — Можно к тебе?
— Дружище!
Нат стащил пальто и огляделся с таким видом, будто вопрос, куда его пристроить, был самым важным на свете.
— Сюда. Вот, присаживайся… Я… Нат, дружище!
Нат снова расплылся в улыбке.
— Рад тебя видеть, Кристофер.
— Посиди у меня. Ты никуда не торопишься?
— Я приехал читать лекцию в…
— Надеюсь, не сегодня?
— Нет. Сегодня
Центр уселся напротив, как раз снаружи своего окошка — где-то во внешнем мире.
— Поговорим? Давай поговорим, Нат.
— Ну, как тут у вас?
— А как Лондон?
— Не любит лекций о небесах.
— О небесах?
Тело смеялось все громче и громче, снова полилась вода. Нат ухмылялся и краснел.
— Я знаю, хватит, хватит.
Он утер воду и икнул.
— О каких таких небесах?
— О тех, что мы создаём для себя после смерти, если не готовы принять те, что есть.
— Ты… ну и чудак же ты!
Нахмурившись, Нат поднял указательный палец к потолку и тщательно сверился со справочником.
— Для таких, как мы, небеса — ничто. Чистое отрицание. Безвидны и пусты. Понимаешь? Словно черная молния разрушает все, что зовется жизнью.
Снова смех.
— Нет, не понимаю, да и какая разница, но на твою лекцию я приду. Нат, дорогой, ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Лицо Натаниэля вспыхнуло горящим фитилем, и он исчез. Остался центр, напряженно уставившийся вниз, в воронку. Рот раскрылся от ужаса и изумления.
— А я так его любил!
Чернота, движение на ощупь по гладким стальным ступеням трапа, которые слабо поблескивают в сумрачном свете, отраженном облаками. Центр пытается сопротивляться, словно ребенок, который боится ночного подвала, но ноги сами несут его туда. Выше и выше, от шкафута на полубак, еще выше, мимо орудия. Встречу ли его? Придет ли он сегодня?
Натаниэль, словно нарисованный китайской тушью на пасмурном небе, неуклюже хватался за поручни, вознося свои полуночные молитвы. Привычное «Осторожно, Нат!» застряло в глотке, и он прошел, сделав вид, что не заметил. Общаться как можно меньше, а потом зажечь на мостике фитиль, и его снесет, сбросит с ее тела и расчистит дорогу мне. Закуски съедены, мы приступили к рыбе.
Однако может и не сработать. Что если он не придет на корму молиться своей вечности? Прощай, Нат, я любил тебя, хотя это совсем не в моих правилах. Но что еще может сделать предпоследний уцелевший червячок? Потерять собственную личность?
Натаниэль стоял на темной палубе, раскачиваясь и растопырив руки, покорно смирившись с тем, что его не заметили. Чтобы не попадаться офицерам на глаза, отступил в темноту за верхней ступенькой трапа.
Все решено: время, место, предмет страсти.
— Слава богу, хоть сегодня пришел пораньше. Курс ноль-четыре-пять, скорость двадцать восемь узлов. Ничего не видно, идти еще час.
— Что нового?
— Все как обычно. Мы на тридцать миль севернее конвоя, одни-одинешеньки, сигнал пошлем через час. Старик как раз встанет. Такие дела. Никаких зигзагов — вперед, малый ход. Кстати, через десять минут взойдет луна, и из нас получится отличная мишень. Не наскочить бы на фрицев. Ну и ночка…