Ворон и ветвь
Шрифт:
– Что лекари? – Старуха презрительно скривила иссохшие губы. – Их дело – кровь отворять да пиявок прикладывать. А в женских делах потаенных они меньше любого пастуха смыслят, тот хоть ягнят принимать умеет. Ну, коли мне не веришь, езжай, ищи. Меня тогда зачем звала? Дочке я твоей зелье сварила, да только ей бы сейчас в дорогу пускаться не след. Ну, коли Мать матерей смилуется, хуже девице не станет. А для тебя у меня зелья нужного нет. От глупости зелий не бывает.
Свеча затрещала – видно, воск попался с примесью воды, – по стенам метнулись тени, и Женевьева вздрогнула, кутаясь в теплую пелерину. Выпростав из-под плотной ткани руку, нерешительно взяла со стола холодный,
– Вот и молодец, – сказала деловито и спокойно, будто не убеждала Женевьеву совершить смертный грех. – Да смотри, не в дороге. До постоялого двора доберешься, вина горячего попроси и с ним в комнате потихоньку выпей. После грелку к ногам – и спать ложись. А там уж ночью, когда начнется, зови на помощь да лишнего не болтай, все и обойдется. Не ты первая, не ты последняя, всегда обходится.
– Обходится, – совсем онемевшими губами бессильно повторила Женевьева. – Так и сделаю, матушка.
Хорошо хоть опостылевшую улыбку можно было отпустить с губ – перед знахаркой держать лицо не нужно. Стискивая проклятый флакон, Женевьева другой рукой нащупала в кошельке золотую, судя по тяжести, монету, протянула знахарке.
Мрачно глянув, Рестинат качнула головой, буркнула:
– Себе оставь – пригодится. За тинктуру уплачено, а больше не возьму.
Круто повернувшись, старуха вышла из комнаты, и Женевьева осталась, сжимая в одной руке бессильное золото, в другой – смерть и жизнь разом. Опустив непослушными пальцами монету обратно в кошелек, положила ладонь на живот. Где-то там, внутри, совсем рядом, зреет другой плод, ядовитый. Сгусток ее собственной плоти, отчего-то решившей предать хозяйку. Растет, соперничая с ребенком, набирается сил… «До срока, может, и доходишь, – откровенно сказала Рестинат, вытирая чем-то смазанные перед осмотром руки о передник. – Опухоль будет давить внутрь и наружу, но это ничего, с таким годами живут и помирают совсем от другого. А вот рожать нельзя. Чрево не раскроется, а то и вовсе порвется. Коли будет рядом кто-то знающий и нетрусливый, ребенка спасти можно. Сама понимаешь как. И какой ценой».
Женевьева понимала. Ожидая близнецов, она все время боялась, что родить не сможет, погубит детей, и тогда ей подробно рассказали то, о чем Женни ранее только смутно догадывалась по обрывкам разговоров старших женщин. Никакой особой тайны в этом не было, но некоторыми вещами благовоспитанной девице интересоваться не положено, вот она и не интересовалась. Пока эти вещи сами не пришли к ней в дом с острым аптечным запахом, паром от горячей воды и уклончивыми взглядами окружающих – так, на всякий случай. Нож целителя – последнее средство спасти дитя, если матери уже не помочь. Средство, светлой Церковью разрешенное и ученым лекарям, и обычным повитухам, и любому человеку, оказавшемуся рядом с умирающей роженицей. Дитя не виновато в грехах, за которые мать призывает к себе Свет Истинный, право ребенка – явиться в мир. А если речь идет о наследнике рода, то и подавно.
«Что ж, вот оно – возмездие за убийство, – подумала Женевьева устало. – Не черные кони с огненными глазами, не звук рога, от которого ломает кости, а во рту вкус крови, даже не костер Инквизиториума, которым пытался пугать отец Экарний. Все гораздо проще. Тогда, в прошлый раз, ты справилась, причем на диво легко, и повивальная бабка удивленно и радостно качала головой, говоря, что побольше бы таких рожениц. Было страшно, больно, но совсем не так больно, как ты боялась. И даже не очень долго: воды отошли перед самой рассветной службой,
Двигаясь медленно, как во сне, она положила флакон в шкатулку, завернув в лоскуты бархата, из которых кроила сумочку для молитвенника. Не забыть бы лекарство! Надо прямо сейчас забрать его у Агнесы. Поверила ли экономка? Рестинат поклялась Матерью матерей держать в тайне, что вдова барона носит не сына-наследника, а дочь, но можно ли верить клятве язычницы? Можно ли вообще верить тому, что она сказала?
Женевьева глянула в окно, забранное толстым мутным стеклом. Ночь, наверное, перевалила за половину – пора ехать. Рестинат говорит, что еще недели две на раздумья у нее есть, потом риск будет слишком велик. Хотя и не больше, чем при родах… Из городов по пути только Стамасс. Это, конечно, не столица, но город большой. Рестинат – всего лишь знахарка, да еще и нечестивая язычница, а в Стамассе наверняка есть лекари со светлым даром, благословленным Церковью. Не может быть, чтоб не было!
Уговаривая себя, что нужно просто добраться до Стамасса, где все наверняка благополучно разрешится, Женевьева надела заранее принесенный Агнесой плащ, на голову накинула шаль, закутавшись в ее длинные широкие концы. Все равно было зябко, но это не настоящий холод, он идет изнутри, и, хоть в очаг залезь – не согреешься.
Жаровня! Она забыла велеть Агнесе поставить в карету походную жаровню. И наверняка что-то еще забыла…
Время, до этого тянувшееся, теперь, кажется, летело, и Женевьева поняла, как чувствует себя приговоренный к казни. Точнее, вспомнила. В часовне посреди глухого, враждебного к ней, чужачке, леса, она впервые почувствовала этот страх загнанного зверя, которому – беги не беги – не скрыться. И вот сейчас снова.
«Нет же, все будет хорошо, – уговаривала она себя, спускаясь по лестнице и тихонько стуча в дверь комнаты Энни. – Мы выберемся, все трое. И в Стамассе найдется хороший лекарь, который скажет, что старуха ошиблась. Инквизиторский капитул примет жалобу на отца Экарния, а пока дело будет решаться, мы сможем ускользнуть. Все будет хорошо…»
– Матушка, позвольте, я возьму, – хмурый бледный Эрек мягко, но решительно отнял у нее шкатулку, в которую Женевьева, оказывается, вцепилась до боли в сведенных пальцах. – Энни, закрой лицо, там холодно.
Он стал мужчиной, ее мальчик, он вырос незаметно, Женевьева и не поняла, когда это случилось. То ли у подножия лестницы, где лежал хрипящий багроволицый Бринар и где снова придется пройти прямо сейчас, потому что иначе из замка не выйдешь. То ли в монастыре, где они ждали суда и, возможно, казни. То ли здесь, в замке, где было почти так же страшно, как в монастырских подвалах, и куда страшнее, чем в заброшенной часовне. Мальчики становятся мужчинами, когда им приходится защищать женщин, и потому Женевьева покорно прошла вслед за Эреком, вполголоса командующим слугами, такими же хмурыми, но исполняющими его приказания. Сундук, припасы в дорогу, а вот и жаровня, небольшая, но в это время года бесценная.
Энни, которую из натопленной комнаты ни здесь, ни в монастыре почти не выпускали, вертела головой, радуясь даже такой маленькой свободе, в ее глазах, на осунувшемся личике казавшихся огромными, светились и радость, и тревога, и любопытство. Кутаясь в такую же шаль, как у Женевьевы, она льнула к матери и одновременно бросала восхищенные взгляды на Эрека, выглядящего теперь куда старше сестры.
– Храни вас Единый, – тяжело уронила Агнеса возле кареты, пока один из слуг раскрывал мучительно скрипящие в ночной тишине ворота.