Ворон и ветвь
Шрифт:
Хлопотала Агнеса, собирая в дорогу теплое шерстяное белье и чулки, плакали прозрачно-желтыми восковыми слезами свечи, которых экономка больше не жалела для нежеланной, но необходимой хозяйки замка. А Женевьева бездумно перебирала шкатулку с рукоделием, остановившись лишь от резкой боли – слишком сильно сжав клубочек шелковых ниток, уколола палец спрятавшейся в нем иголкой. Вздрогнула, глянула, будто удивляясь, на выступившую каплю крови, поспешно бросила нитки обратно в шкатулку, чтобы не испачкать белоснежный шелк. Глубоко вдохнув и выдохнув, чтобы успокоить забившееся вдруг сердце,
– Матушка Рестинат еще в замке?
– Да, госпожа баронесса, с мэтром Каншером сидит.
– Что же, ему лучше?
Женевьева аккуратно уложила рукодельные припасы поплотнее, освобождая место для бутылочки темного стекла, туго заткнутой деревянной пробкой. Но ставить ее в шкатулку не стала, только тронула холодный выпуклый бок и тут же отдернула пальцы, словно обожглась.
– Лучше, госпожа баронесса. В себя уже пришел, есть попросил. Справлялся о делах и вам передал почтение. Эту шаль укладывать?
Женевьева мельком глянула на вышитую ткань в руках Агнесы, покачала головой:
– Не стоит. Она летняя, пока не пригодится, а после солнцеворота мы вернемся.
Дома она бы назвала день по имени святого, чью память следовало в него чтить, но в этой дикой стране даже те, кто считает себя истинно светолюбивыми, лучше знают нечестивые праздники своих предков, чем церковный канон. Скажи той же Агнесе про день святого Амасвинда – и экономка призадумается, а солнцеворот – понятно любому местному несмышленышу.
Только вот про возвращение Женевьева тоже солгала, и вышитая шаль, окаймленная дорогим корсиланским кружевом, ее не дождется. Пальцы снова потянулись к флакончику, просто потрогать, как тянет расчесать зудящее место, но Женевьева запретила себе глупую слабость – еще заметит внимательная экономка.
– Готово, госпожа баронесса. Как вы велели – только самое нужное.
Сундук и вправду оказался небольшим, крепкий мужчина с таким без особого труда управится, но Женевьева всерьез боялась, что и этой поклажи будет слишком много. Слуг из замка в городе придется отпустить обратно и нанять новых, чтобы ничто не смогло навести на след, но надежного человека еще попробуй найди. Что ж, не стоит думать о подгоревших пирогах, когда мука не молота. До города еще надо добраться.
– Хорошо, Агнеса, – сказала Женевьева, чувствуя, как саднят губы от любезной и спокойной улыбки, слишком часто застывавшей на них в эти дни. – Идите и позовите ко мне Рестинат. И напомните про тинктуру от кашля, что она обещала сварить.
Молча поклонившись – учтивые приседания у здешней прислуги были не в чести, – Агнеса исчезла, и Женевьева вздохнула чуть свободнее, словно присутствие экономки давило незримой тяжестью. Как же она устала врать, а ведь все только начинается.
Денег в заветном сундучке покойника-барона оказалось немного – куда меньше, чем ожидала Женевьева увидеть после осенней продажи шерсти и прочего хозяйственного припаса. Возможно, у Каншера есть расписки и векселя, но их брать нельзя. Или можно? Если обналичить сразу, перед тем как скрыться, то почему бы и нет?
Женевьева устало потерла виски. Деньги – это важно, об этом обязательно надо подумать, но в мыслях только темный флакончик
– Зачем звали, госпожа баронесса? Говорено уже все, нового не скажу.
Рестинат могла бы быть сестрой Агнесы. Такая же худая, жилистая и крепкая, как высохшее на корню дерево без малейшей гнили, а глубокие морщины на коричневом лице, выдубленном солнцем, ветром и временем, лишь добавляли коже сходства с корой. Да и глядела старуха так же хмуро и неприветливо, как экономка, с порога пронзительно зыркнув на блестящий среди клубков и моточков флакон.
– Звала, матушка Рестинат, – мягко, словно и не замечая вызывающего непочтения, сказала Женевьева. – Уж простите, что потревожила, только нужны вы мне. Очень нужны.
– Никак надумала? – буркнула старуха, проходя ближе к столу и замирая, скрестив руки на груди под тяжелой шерстяной шалью, даже с нескольких шагов пахнущей козами, дымом и чем-то еще, так что у Женевьевы засвербело в носу.
– Надумала, – кивнула Женевьева, поднимая на старуху взгляд и глубоко вздохнув для храбрости. – Заберите это, прошу. А мне дайте другое лекарство, настоящее. Чтобы срок доходить. А там – как Свет рассудит.
– И вправду надумала, – недобро усмехнулась старуха, выпрямляясь еще сильнее и став, под темной шалью, совсем похожей на опаленное молнией дерево. – Жалеешь, значит? А старших тебе не жаль сиротить? Баронесса, а все одно – дура. Пойми, если даже до срока доживешь, при родах непременно за Врата отправишься. Одна тебе дорога – скинуть плод пораньше, пока время не вышло. Или Благодати своей боишься? Так она тебя не пожалеет, чрево не раскроет.
– Не Благодати, – сказала Женевьева так тихо, что сама едва услышала свой голос, а может, это опять зашумело в ушах, как случалось все чаще и чаще при накатывающей слабости. – Единым клянусь, не от страха это. И не от жадности, сами понимаете.
– Еще бы не понимать. Кабы мальчишку носила, тогда – наследник, при нем и тебе почет. А девке кто ж лен отдаст? Сунут под венец еще крохой, с кем король укажет, – и прощай, баронство. Что ты теряешь, глупая?
– Ребенка, – стынущими, как от холода, губами ответила Женевьева, все так же упрямо и бессмысленно глядя на суровую, как здешняя зима, старуху. – Дочку… Помогите, матушка.
В глазах уже всерьез темнело, и Женевьева испугалась, как бы не упасть. До этого Свет Единый миловал, в обморок ей, как нежной принцессе из любимых романов, падать не приходилось ни разу, а теперь и вовсе некстати. Ей надо быть сильной, готовиться в дорогу…
– Ох, дура, – вздохнула Рестинат, едва уловимо смягчаясь лицом и голосом, только в светло-голубых, словно выцветших, глазах не таял лед. – Баронесса скороспелая… Да если бы я в силах была – неужели не помогла бы? И не ради денег твоих да милости. Мне скоро за Вратами ответ держать, золото там без надобности. Или думаешь, легко нерожденного назад отправлять? Без единого вздоха, без глотка молока… Что ж ты мне душу рвешь, девочка?!
– А в столице? – прошептала Женевьева, цепляясь за последнюю надежду. – Там ученые лекари, аптеки…