Воронцов. Перезагрузка. Книга 2
Шрифт:
— Ну, Егор Андреевич, — начал Илья, когда все устроились, — за лесопилку выпьем? За то, чтоб мельница работала.
— За лесопилку, Илья, и за Уваровку, — поднял я кружку с квасом. — За то, чтобы жили мы не хуже других, и даже лучше.
Мужики загудели одобрительно, женщины заулыбались. Чувствовалось в воздухе что-то особенное — словно не просто мы лесопилку сделали, а целую жизнь заново запустили.
Ужин удался на славу. Больше всего нахваливали жаркое, которое сделала Машка по моему рецепту.
— Машенька, — причмокивала бабка Марфа, — что ж это ты такое
— Это не я, — улыбалась Маша, румяная от похвал. — Это все Егор Андреевич научил. Он много чего знает.
— Жаль, что по паре ложек только каждому хватило, — заметил Прохор, вытирая рот рукавом.
— С картошкой пока проблемы, — кивнул я, — но это временно. Вот увидите, через год-другой у каждого в погребе будет столько картошки, что не съесть. А пока придется довольствоваться тем, что есть.
— Это что ж за картошка такая? — подозрительно спросила Марфа. — Не та ли, что заморская, от которой животы пучит?
— Та самая, бабушка, — засмеялся я. — Только если правильно готовить, никакого пучения не будет. Зато сыты будете всегда, даже когда хлеб не уродится.
Разговоры текли за столом, как река Быстрянка — то бурно, с всплесками смеха, то плавно, с задумчивыми паузами. Мужики обсуждали колесо и лесопилку, женщины делились рецептами и секретами хозяйства, а я наблюдал за всем этим и на душе становилось тепло.
Кто-то затянул песню, кто-то подхватил.
Маша сидела рядом со мной, прижавшись плечом, и я чувствовал тепло ее тела через рубашку. Она смотрела на поющих с таким счастьем в глазах, что я невольно залюбовался ею — моя Маша, моя радость.
Постепенно народ начал расходиться. Первыми ушли семьи с маленькими детьми, потом старики, пожелав нам доброй ночи и еще раз поблагодарив за угощение. Последними задержались Петр с Ильей и Прохором, обсуждая завтрашние работы.
— Так что, Егор Андреевич, — спросил Петр, — с утра на лесопилку?
— С утра, Петя, — кивнул я.
Когда все разошлись, мы с Машкой остались вдвоем во дворе. Маша прильнула ко мне, обвив руками шею.
— Устал, Егорушка?
— Есть немного, — признался я, вдыхая запах ее волос. — День был трудный.
— Пойдем в душ? — предложила она с лукавой улыбкой.
Мы сходили в душ, брызгаясь и радуясь друг другу, как дети. Теплые струи смывали усталость и пыль прошедшего дня, а прикосновения Машиных рук словно возвращали к жизни каждую клеточку моего уставшего тела. Ее кожа блестела от воды, волосы, распущенные и мокрые, прилипали к плечам и спине, а глаза в полумраке казались еще глубже и зеленее.
— Я скучала, — прошептала она, прижимаясь ко мне.
— Прости, солнце, — я поцеловал ее в висок. — Столько еще всего нужно сделать…
— Знаю, — она провела пальцами по моей щеке. — Но сегодня ты только мой. А лесопилка твоя подождет до утра.
За последние дни я действительно так уставал, что едва находил силы раздеться перед сном. Сегодня же усталость словно растворилась в теплой воде и нежных прикосновениях любимой женщины. Машка соскучилась по мне, а я по ней — и это чувствовалось в каждом
В доме, куда мы перебрались после душа, пахло свежим бельем и полевыми цветами. Лунный свет проникал сквозь ставни, рисуя причудливые узоры на полу и стенах. Мы легли в постель, и все тревоги, все заботы отступили, оставив только нас двоих — двух людей, нашедших друг друга сквозь века. Машины губы были мягкими и теплыми, а руки — такими нежными, что перехватывало дыхание. Ее тело, знакомое до каждой родинки, каждой черточки, все равно казалось новым, неизведанным, как в первый раз.
Уснули только под утро, когда первые петухи уже начали свою перекличку. Маша спала, положив голову мне на плечо, ее дыхание было ровным и спокойным. Я смотрел на ее лицо, такое безмятежное во сне, и думал о том, как много еще предстоит сделать, чтобы жизнь в Уваровке стала такой, какой я ее вижу. Но глядя на неё, я понимал, что уже нашел самое главное сокровище.
Позавтракав, пошли к Быстрянке. День выдался ясный, с лёгким ветерком, который едва шевелил листья на деревьях. Солнце уже поднялось над лесом, золотя его верхушки. Воздух был свежий, пахнущий травами и речной свежестью, которая становилась всё ощутимее, чем ближе мы подходили к реке.
Петька позвал с собой ребятню, человек пять мальчишек разного возраста с деревни, мол, будете белые мягкие камни искать вдоль берега. Лица у ребятишек были серьёзные, как у взрослых, когда им поручают важное дело. И старшего своего взял — Ваську, тому уже лет 8 было, вихрастый, с веснушками на носу, в отца — такой же шустрый и смышлёный. Васька шёл впереди всей ватаги, гордо поглядывая на ребятню, чувствуя свою ответственность.
— Вась, ты за старшего, — говорил Петька, положив руку на плечо сыну. — Смотри, чтоб никто в воду не лез и далеко не разбредались.
— Не боись, тять, — важно кивнул Васька. — Пригляжу за ними. — Сказал он, а мы все дружно рассмеялись.
По дороге Петька их проинструктировал, размахивая руками и поясняя, где лучше искать. А когда пришли к лесопилке, даже показал и дал потрогать кусок известняка — белый, мягкий, крошащийся в руках.
— Вот такой ищите, — пояснил Петька, вертя камень перед носами притихших ребятишек. — Он белый и мягкий. Чтоб собирали именно такой же, никакой другой нам не годится.
Ребятня, получив задание, с гиканьем и свистом разбежалась вдоль берега, только пятки сверкали. Васька, назначенный старшим, строго крикнул им вслед:
— Не разбегайтесь! И к воде близко не подходите! — Гришка только заулыбался.
Затем важно оглянулся на отца, мол, видишь, как я за порядком слежу, и пошёл следом за остальными, степенно, не торопясь, как и подобает назначенному главным.
Мы же с Петькой и Семёном начали обсуждать планы на кузню.
Пока я размышлял да обговаривал с ними, как да где будем делать кузню, где ставить печь и другие мелочи, чертя палкой на земле примерный план, я услышал крик на берегу. Не просто крик — отчаянный, полный ужаса вопль, от которого кровь стынет в жилах. Такой крик не бывает по пустякам.