Воронцов. Перезагрузка. Книга 2
Шрифт:
Выскочили все втроём, кинулись к берегу, перепрыгивая через поваленные деревья и камни. А там, у самой кромки воды, толпа — мужики из деревни, что помогали с лесопилкой, и ребятня, все кричат, размахивают руками. А посреди всего этого какого-то мальчишку из воды достают и видно, что уже в бессознательном состоянии — как куклу поломанную, безвольную. Тело мальчонки обмякло, голова запрокинута, руки-ноги как плети висят, а с волос и одежды вода ручьями стекает.
Петька, присмотревшись, чуть не заголосил — лицо его исказилось, побелело,
— Васька! — И рванул к нему, расталкивая всех на своём пути.
Я за ним следом. В голове стучит только одна мысль: «Только бы живой был, только бы успеть». Сердце колотится, как бешеное, в висках пульсирует.
— Да как же так, как он в Быстрянку-то упал? — кричал Петька, падая на колени рядом с сыном, хватая его за плечи. — Васька, сынок!
Гриша, старший из деревенских парней, запыхавшийся, с мокрыми по локоть руками, сказал:
— Он в ста метрах выше по берегу споткнулся на самом краю и упал, его течение подхватило и понесло. Мы кричали, бежали рядом, да не поспевали — Быстрянка тащила и тащила.
Один из мальчишек, Колька, всхлипывая, добавил:
— Он что-то в воде увидел и потянулся, у самого края воды был. Нога поехала по глине, и Васька — бултых в воду!
— А тут вон Прохор увидел, что я кричу, — продолжал Гриша, показывая на нашего ворчуна, насквозь промокшего, — и потом его и выловил. Нырнул прямо в одёже и достал.
— А пока вылавливали, тот нахлебался воды и вот, не дышит, утоп значит, — мрачно закончил кто-то из толпы.
Мужики стоят, переминаются с ноги на ногу, в глазах обречённость — мол, утоп Васька, ничего уже не сделаешь. Петька побелел как полотно, губы трясутся, глаза дикие, трясёт Ваську за плечи, но тот не реагирует. Лицо у мальчонки белое, с синими губами, ни дыхания, ни движения.
Я же растолкал всех, пробираясь к малому, гаркнув так, что что все шарахнулись от меня:
— Хренли вы стоите?! Дорогу! — и упал на колени рядом с Васькой.
Вспомнил всё, чему учили в армии, когда служил. Быстро прекинул тело пацана через колено и тут же часть воды буквально хлынула изо рта. Дальше перевернул мальчонку на спину, запрокинул голову. Стал делать искусственное дыхание, зажимая его нос и вдувая воздух в посиневшие губы, да прямой массаж сердца — резко, сильно, без остановки. Раз, два, три, четыре… Считал вслух, чтобы не сбиться, чтобы не останавливаться.
— Дыши, мать твою! — рычал я, вколачивая жизнь обратно в это маленькое тельце. — Дыши, Васька!
Вокруг воцарилась тишина — только моё тяжёлое дыхание, да плеск Быстрянки, да тихие всхлипывания ребятни. Петька рядом на коленях стоял, шептал что-то — то ли молитву, то ли просьбу, обращённую к сыну, чтоб тот вернулся.
С пятого раза Васька закашлялся, выплёвывая воду из лёгких — сначала слабо, потом сильнее. Его тело выгнулось дугой, он захрипел, забулькал, и вдруг — вода потоком хлынула изо рта. Я быстро перевернул его на бок, чтоб не захлебнулся снова, похлопывая по спине.
Петька
— Васенька, сынок, живой! Господи, живой!
Мальчонка закашлялся ещё раз, слабо застонал и открыл глаза — мутные, непонимающие, но живые. Он ещё не осознавал, что произошло, но уже тянулся к отцу, цепляясь за его рубаху слабыми пальцами.
— Тятя, — прохрипел он еле слышно, сквозь кашель и хрипы, — я камень… чернющий… видел…
И снова закашлялся, но уже осмысленно, с силой, выталкивая остатки воды из лёгких. Цвет постепенно возвращался к его лицу — синева отступала, щёки розовели.
Петька, не выпуская сына из рук, поднялся. Васька уже дышал ровнее, хоть и прерывисто, с хрипами. Живой — и это главное.
А Прохор, перекрестившись, прошептал, да только так громко, что все услышали:
— Барин явно с дьяволом на короткой ноге — Ваську с того света вернул.
— Какой ещё дьявол, дурень? — огрызнулся я, вытирая пот со лба. — Это не колдовство, а наука.
Но по лицам видел — не верят. Для них это было чудо, настоящее волшебство — вернуть с того света человека, который уже не дышал. В деревне такого не видывали, чтоб мертвые возвращались к жизни.
Мы двинулись к амбару, Петька нёс Ваську на руках, прижимая к груди, будто тот снова стал младенцем. Мальчонка уже пришёл в себя настолько, что слабо улыбался и озирался вокруг, хоть и продолжал кашлять.
В амбаре же было тепло. Прохор быстро достал сухую рубаху — огромную, под стать ему самому.
— Вот, переодень его в это, — сказал он Петьке. — Пусть закутается, хоть и велика будет.
Петька, как-то сразу постаревший на десяток лет, но с глазами, полными жизни и благодарности, кивнул:
— Спасибо, Прохор. И вам… — он повернулся ко мне, но слова застряли в горле.
— Ладно, ладно, — отмахнулся я. — Главное, что Васька твой жив. Да смотри, чтоб в следующий раз от воды подальше держался.
— Не будет следующего раза, — твёрдо сказал Петька. — Век до воды не пущу.
Васька, уже переодетый в Прохорову рубаху, в которой он утонул, как котёнок в мешке, тихо сказал:
— Я камень увидел, тять. Черный, как ночь. Никогда такой не видел.
— К чёрту камень, — выдохнул Петька, снова прижимая сына к себе. — Тебя чуть не потерял, какие тут камни…
Все расселись вокруг Васьки. Прохор достал настойку на травах, разлил по кружкам:
— За спасение Васьки.
Мы выпили, а я всё думал — как тонка грань между жизнью и смертью. Секунда, одно неверное движение — и всё, нет человека. Особенно когда речь о детях — они хрупкие, как стекло, и сильные, как молодые деревца, одновременно.
Васька уже совсем ожил, щёки порозовели, глаза заблестели. Кашлял правда ещё, но уже без воды, просто от першения в горле. Петька глаз с него не сводил, всё гладил по голове, будто проверял — тут ли, живой ли.