Воронограй. Русский Савонарола
Шрифт:
– Какая там напасть, Авдотья, что ты несуразное мелешь? – строго взглянула она на молодую боярыню.
– Ой, беда, государыня-матушка, – торопливо начала рассказывать снова боярыня, – и откуда только взялась лихая?! Иду это я по сеням сейчас – в повалуше [4] была, – и встреться мне Лука Петрович наш… Такой-то идет сердитый да насупленный! Посмотрел это на меня да и говориь: «Все бы вам бегать только, ног не отбили еще? Вам-то веселье, а беда не ждет!..» Я и обмерла. «Какая ж такая беда, – говорю, – Лука Петрович?» Говорю это, а сама трясусь со
4
Повалуша – кладовая, чулан.
– Ой, матушки, страсти какие! – вскрикнула одна из боярынь. – Государыня-царица, уже ли ж князь-то великий поедет завтра?
Перепуганная до полусмерти княгиня Марья в изнеможении опустилась на скамью и залилась слезами.
– Ну, пошла хныкать Марья! – пренебрежительно махнула рукой свекровь. – Подумаешь, в самом деле, беда какая… А Лука Петрович твой – дурак старый, – обратилась она к боярыне, – сам, как баба, без приметы шагу не ступит да и людей морочит! Типун ему на язык, непутевому!..
Великая княгиня Софья, дочь знаменитого Витовта, литвинка по происхождению, была менее суеверна, чем русские женщины. Суровая по своему характеру, умная и дальновидная, она всю жизнь с презрением смотрела на московских боярынь, плаксивых и недалеких, не знавших ничего, что делалось за порогом их терема…
– Полно тебе, Марья, – продолжала старуха, – правду говорят люди: дешевы бабьи слезы, даром льются!.. И что вы за бабы такие! Я всю жизнь прожила да только раз, как под венец шла, плакала; а вы на дню по пять разов ревете! Мужу-то не докучай – пускай его с Богом едет!..
Но княгиня Марья воочию уже видела всякие страхи и не переставала плакать. Ей казалось, что беда уже наступила, грозная, неминучая…
Старуха опять принялась за прерванное чтение Евангелия. Из страха перед строгой свекровью княгиня Марья утихла и только минутами судорожно всхлипывала.
Княгиня Софья дочитала до конца главу, объяснила и ушла в свою горницу.
– Не докучай, говорю, мужу-то, Марья! – строго проговорила она, уходя.
Но только ушла строгая свекровь, как царица расплакалась пуще прежнего. Остановить было больше некому, а боярыни и сами каждую минуту были готовы заголосить.
– Сходи-ка к мужу-то, государю великому! Авось уговоришь! – говорила шепотом, утирая слезы, боярыня Авдотья.
– И то пойду, пускай свекровь-матушка бранится потом! – махнула рукой великая княгиня.
Она взволнованно накинула на себя поверх опашня соболью телогрею и торопливо вышла из светлицы.
Великий князь Василий только что встал после отдыха,
– Что ты, Марьюшка?! Что с тобой?! – полуудивленно-полуиспуганно произнес великий князь. – Али с детьми что?..
Всхлипывая и путаясь, княгиня рассказала мужу обо всем.
– Не езди, сокол мой ясный, – говорила она, – чует мое сердце, беда стрясется над тобой! На кого ты меня, сироту, с детьми оставишь!..
Слова жены смутили Василия. Надменный и заносчивый, когда чувствовал вокруг себя силу, великий князь робел и совсем падал духом, встречаясь лицом к лицу с опасностью. Не вышел он характером ни в славного деда своего, ни в мать, гордую княгиню Софью.
Василий старался успокоить плачущую жену, а у самого сердце сжималось от страха. «Дурная примета, – беспокойно думал он, – куроклик да это… что хуже!..»
– Полно тебе, Марьюшка, полно, родная, – говорил он. – Не поеду завтра, да и все тут!..
Княгиня понемногу успокоилась и ушла к себе.
Оставшись один, великий князь все больше и больше стал поддаваться суеверному страху. Попробовал он было снова приняться за Евангелие – не читается, так и стоят в голове слова боярина Луки: «Как пожгла татарва Москву, ден за пять до того тоже все воронье кружилось над городом, кровь чуяло!..»
Закрыл князь Василий книгу и собрался сходить к матери. Но в эту минуту в горницу вошел стольник.
– Государь великий! Владыка Иона к тебе жалует…
Василий обрадовался гостю и пошел к дверям навстречу митрополиту.
Митрополит Иона, старик с простым и умным лицом, благословил великого князя, а потом трижды с ним облобызался.
– Перед путем твоим, государь благочестивый, повидать тебя захотелось, – заговорил Иона, усаживаясь за стол против Василия. – Невелик путь и недолга разлука, а все же, я чаю, недели две пробудешь в обители… До свету выедешь, сын мой?
– До свету, владыка… – нерешительно ответил Василий. Ему было неловко сознаться перед Ионой, и он решил, что завтра просто отговорится нездоровьем…
Иона тихим, но внятным голосом стал говорить о значении и важности предстоящего говенья.
Облокотившись на руку, Василий старался внимательно слушать владыку, но, несмотря на старания великого князя, на его молодом болезненном лице, опушенном редкой белокурой бородкой, явственно проступали волнение и тревога, навеянные недавним посещением жены.
Не прерывая своей речи, митрополит несколько раз внимательно поглядел на своего слушателя; от взора владыки не скрылись старания Василия подавить вздохи, по временам просившиеся из его груди.
Иона остановился.
– Сын мой, – мягко прошептал он, – что-то ощущает твое сердце. А ныне, готовясь к великим дням, оно должно быть чисто и безмятежно. Что с тобой, государь великий?
Василий вспыхнул и отвернулся от проницательного взора архипастыря.
Он попробовал было уверять, что его сердце совершенно спокойно и ничем не смущено. Но сама несвязность его речи еще больше выдавала внутреннее состояние. Владыка покачал головой.