Воронограй. Русский Савонарола
Шрифт:
– Собрался, Вася? – посмотрела она на великого князя. – Ну и поезжай с Богом… Дело доброе, помолись и за нас, грешных…
Василий, несмотря на свой тридцатидвухлетний возраст, был все еще в полном повиновении у матери и в ее присутствии робел, как мальчик. Без ее совета он не решался ни на один шаг. Пробовал он было возражать или поступать самостоятельно – ничего не выходило. «Молчи уж, сынок!» – только и скажет, бывало старуха, и Василий тотчас же смирялся.
Софья очень любила сына, но не обманывалась на его счет. «В кого он такой уродился? – жалостливо думала она, глядя на болезненного, слегка сутуловатого сына. – Ни в меня, ни в отца не пошел, а до деда и рукой не достанет!»
Василий попрощался с матерью, поклонился ей трижды в землю и подошел к
Княгиня Марья не выдержала; обняв мужа, она залилась громкими, отчаянными слезами…
– Не дури, Марья! – строго прикрикнула на нее свекровь. – Не в Орду муж едет, а ты как по покойнику воешь!..
Василий поцеловал жену и торопливо вышел из светлицы, но и в третьей горнице он еще слышал за собой отчаянные рыдания княгини Марьи. Василий на минуту остановился было, оглянулся назад, но потом махнул рукой и быстро пошел на свою половину.
На дворе было еще темно, но чувствовалась уже близость рассвета, когда великий князь в сопровождении бояр и стольников вышел на крыльцо.
Поддерживаемый с двух сторон под руки, Василий спустился по ступеням и уселся в крытые сани, обитые внутри мягкими и теплыми мехами.
Великокняжеская повозка была запряжена в две белые лошади, гусем. Переднюю лошадь держали под уздцы два кучера; они, по обычаю, должны были идти пешком.
Дворецкий подал знак; мелодично звякнули серебряные бубенчики и бляхи, украшавшие сбрую царских санников [7] . Великокняжеский поезд медленно двинулся к воротам кремлевского двора…
7
Санники – лошади, запрягавшиеся исключительно в сани.
Боярин Лука Петрович обождал, пока поезд скрылся в воротах, вздохнул и стал подниматься на крыльцо.
– Дай-то бог, чтоб все по-хорошему! – прошептал он и, сняв свою высокую шапку, перекрестился на кресты кремлевских соборов и церквей.
Миновав Неглинные ворота, царский поезд двинулся по направлению к северным рогаткам, закрывавшим Ярославскую дорогу.
Москва начинала просыпаться. На небе уже погасли звезды, и город окутала предрассветная мгла февральского утра. В сыром воздухе уныло повис редкий великопостный звон, несшийся со всех концов Москвы.
Царский поезд растянулся на добрую четверть версты. Впереди шло человек тридцать скороходов с цветными фонарями в руках и освещали дорогу. За скороходами ехал верхом путный боярин, стольник Семен Иванович, с толпой конных вооруженных холопов; за отрядом слуг, в самой середине поезда, подвигалась великокняжеская каптана, окруженная десятком молодых боярских детей на конях и в богатых уборах. Непосредственно за каптаной государя следовала другая, поменьше, в которой ехали два малолетних сына Василия, Иван и Юрий, с дядькой-боярином. Несколько повозок, в которых сидели сопровождавшие государя бояре, замыкали собой поезд.
Навстречу то и дело попадались пешие и конные путники; москвичи поспешно сворачивали в сторону, снимали шапки и низко кланялись.
– На богомолье государь великий выехал! – говорили друг другу жители, провожая глазами последние повозки.
Поезд добрался наконец до рогаток и выехал из города.
Было уже почти совсем светло.
Слезы жены хоть и подействовали на великого князя, однако утреннее хорошее настроение еще не рассеялось. Убаюканный мягким покачиванием саней, Василий сладко задремал. Когда он очнулся, на дворе стоял уже белый день. Февральское солнце слепило глаза своим ярким светом и грело совсем по-весеннему.
Василий выглянул из возка и спросил ближнего боярского сына:
– Много ли отъехали, Василий?
– Пятнадцатую версту едем, государь великий! – снимая шапку, ответил спрошенный. – Часа через полтора Клязьму переезжать будем…
Великий князь приказал поднять задок возка. Спать ему больше не хотелось. Дорога шла березовым лесом; неширокая колея, проложенная еще в начале зимы, кое-где успела уже потемнеть
«Весна дает себя знать…» – с удовольствием подумал Василий, оглядываясь кругом.
В лесу было тихо, только по временам раздавался слабый писк какой-нибудь маленькой, зимней птички.
Царский поезд выбрался на поляну; в стороне от дороги жалось несколько почерневших избенок. В воздухе запахло курным дымом.
С придорожных берез, где на верхушках темнелись неуклюжие вороньи гнезда, поднялись несколько черных птиц; вспугнутые людьми, они суетливо захлопали крыльями, наполняя воздух своим неприятным криком.
Василий поднял голову, и в ту же минуту ему вспомнились слова дворецкого: «А дней за пять, как прийти татарам, тучей стояло воронье над Москвой…» Вспомнил великий князь и отчаянные рыдания жены сегодня утром, вспомнил – и неприятное, тревожное чувство стало наполнять его душу… Через некоторое время страх до такой степени овладел им, что в голове его шевельнулась мысль: не вернуться ли назад?
– Сколько проехали? – спросил он у того же боярского сына.
– Клязьма видна, государь великий – ответил тот, указывая вдаль рукой.
«Половина пути… – мелькнуло в голове государя. – Вернуться разве? Стыдно больно… Засмеет мать, да и митрополит укорять будет… Поеду!» – решил Василий.
Скрепя сердце ехал он дальше, а мрачные мысли, словно злые недруги, теснились к нему со всех сторон.
«Что же будет-то, господи боже мой? – тоскливо думал великий князь. – Татары придут? Москву подожгут, жену и детей в полон возьмут?.. Да нет! – сейчас же успокаивал он самого себя. – Не может того быть, не для чего ханам злобиться на меня! Одарил всех сверх меры, деревень да сел роздал сколько!.. Не придет Улу-Махмет, друг он мне теперь!.. Так что же будет? – вставал снова перед ним вопрос. – С братьями опять нелады, что ли? И то непохоже! За Можайскими искони того не водилось… Разве Юрьевичи?.. Да и с ними счеты, кажись, окончены… Дмитрий-то совсем на житье в Москву переселился. «Не надо, – говорит, – и удела мне…» Шемяка разве?.. От него всего ждать можно. Да, опять, и он не пойдет больше на смуту. О Рождестве еще при митрополите святом говорил: «Пусть страшной казнью накажет меня Бог, коли рука моя поднимется на тебя, государь великий!» И крест целовал… Нет, не пойдет и он ни на что больше… И так уж довольно было меж нами! Вспомнить страшно, что было!»
Василий покачал головой, вздохнул и перекрестился.
«Да, много зла, – повторил он про себя. – Как дядя, Юрий Дмитриевич, жив был, ни одной, кажись, минуты покойной не было…»
Картины недавнего еще прошлого замелькали перед ним.
При отце покойном все было тихо, никто не смел перечить. Захворал отец, промучился с неделю да и отдал Богу душу… Страшная была та ночь!.. Он-то, Василий, совсем еще малым парнишкой был, двенадцати лет. Почувствовал отец смертного часа приближение, призвал Фотия, митрополита, бояр всех… «Василия моего в обиду не дайте, – стал он им говорить, – мал еще он, дитя совсем, а дядья рады изобидеть будут…» Бояре все крест на том поцеловали. Почитай, все потом клятву сдержали. Умер батюшка, поднялась смута… Дядя-то, Юрий Дмитриевич, и слышать не хотел, чтоб малолетний племянник стол московский занял. Поднялась вражда великая!.. Много о ту пору добра сделал Василию митрополит Фотий! Истинно святой человек был! Поехал он в Галич, дядю, Юрия Дмитриевича, вразумлять… Гордо принял его дядя. О мире и слышать не захотел… Разгневался на него владыка, уехал в тот же день из Галича, не дал благословения своего пастырского ни князю, ни жителям… И – велики чудеса Господни! – на другие же сутки начался в городе мор, какого отродясь никто не видал!.. Испугался дядя, поскакал догонять владыку. На коленях стоял перед угодником Божьим, прощенье вымаливал… Внял его слезам владыка, вернулся назад и благословил Галич – мор как рукой сняло!.. Смирился поначалу дядя, признал государем его, Василия. Три года прожил в мире… И опять досада дядю взяла. В тот год дед, Витовт литовский, умер, Юрий-то и набрался духу… Складную грамоту прислал. Решили наконец в Орду ехать – судиться…