Восемь белых ночей
Шрифт:
В какой-то момент я сказал, что пойду в туалет.
– Уложись в одну минуту, а то я впаду в пандстрах, решу, что ты сбежал через какие-нибудь крысиные задворки, и просто уйду – я знаю, что этого мне не выдержать.
– Я просто пойду пописаю, можно?
Но на пути в туалет мне пришла в голову эта мысль: сегодня я с ней пересплю, а завтра посмотрим. Интересно, сможет ли она в постели стать еще более страстной, чем здесь, на банкетке, – или внезапно превратится в одну из тех, кому подавай вот это и вот это, этого побольше, а этого поменьше, прошу не кусаться – или нас обуяет животная похоть, мы сорвем друг с друга одежду, едва переступив порог лифта, скрывшись с глаз ее швейцара? Или будет пламя свечей, парк Штрауса за спиной, а снаружи за нами станет присматривать «Князь Оскар», а мы будем нагими стоять
Стоя перед писсуаром, я прислонился лбом к холодной блестящей стальной трубе, соединявшей его со сливным бачком – на ней скопился конденсат, – и просто замер, радуясь холодку, вдавливая лоб в огромную стальную шестиугольную гайку, улыбаясь про себя всякий раз, как в голове звучало: «Кто тут мужчина? Ты мужчина. Кто тут мужчина? Ты мужчина». Я едва не расхохотался. Лучший миг моей жизни я провел перед писсуаром. Только, пожалуйста, не делай так, чтобы я ее разлюбил, не надо, чтобы я все это профукал и проснулся пресыщенным или безразличным. Не надо.
Я вернулся к Кларе – она тут же ахнула.
– Что с твоим лицом? Ты упал?
Я понятия не имел, о чем она. Я был занят другим – как бы не пошатнуться, садясь.
«У тебя на лбу какая-то ссадина – нет, синяк». Она нежно до него дотрагивалась. Может ли женщина, способная пронзить меня навылет одним словом, проявлять такую заботу о моем лбе? Я дотронулся до своего лба. Никаких сомнений – на коже вмятина. Что ли, кровь идет? Как такое могло случиться? Потом я вспомнил. Стальная гайка – видимо, я целую вечность простоял, прижавшись к большой гайке на стальной трубе.
– Стоит взглянуть – и сразу хочется до тебя дотронуться. Ты чего так долго? Что вы там на самом деле делали, Князь?
– Клара Бруншвикг, вы меня шокируете.
Мы снова поцеловались. В тумане ласк и объятий я вдруг понял, зачем люди соединяют свои губы. Вот зачем люди целуются, все думал я, – такое может говорить себе пришелец с далеких звезд после первого сопряжения с человеческим телом: «Вот зачем они это делают». А что же я делал раньше? – хотелось спросить. Кем я все это время заполнял свою жизнь? И что в ней делали все эти женщины? Почему, зачем, ради какого удовольствия, цели – когда совершенно ясно, что принимал я любви чуточку, а отдавал еще меньше? Просто чтобы не скучать в выходные? В каких розовых садах я так и не вышел из дремы, чем мы там обменивались в гомоне Любовных Слияний? Или это неважно, главное – чтобы суда приходили, торговля не хирела, в порту кипела жизнь: люди, сделки, места, грузы, покупай, продавай, бери взаймы – но в конце мы всегда, всегда остаемся в одиночестве, когда над долиной пандстраха опускается ночь.
Стоит ли задаваться вопросом, почему сейчас все иначе?
Тогда, в туалете, я улучил минутку проверить, есть ли в телефоне сообщения. Она звонила восемь раз, но ничего не сказала. С чего я взял, что она лжет, говоря, что много раз звонила? Потому что ты мне не доверяешь, потому что ты меня боишься. Чего именно-то боюсь? Боишься. Боишься, потому что я, возможно, лучше тебя. Боишься, потому что, в отличие от прочих твоих любовей, ты понятия не имеешь, куда это все приведет. Боишься, потому что, вопреки тому, что ты так отчаянно себе твердишь, тебе хочется, чтобы это не кончалось никогда. Боишься – и это ты только-только начал осознавать, – что я – настоящая вещь, Князь, и это препятствие-преграда, которое нам представлялось скалой, на самом деле связало нас в первый же миг. Сегодня я нравлюсь тебе несказанно. И ты до смерти боишься, что завтра я стану тебе еще нужнее.
Мы знакомы
Клара, я солгал, я не боюсь разочарования, я боюсь получить то, чего не заслуживаю, боюсь, что не буду знать, что с этим делать, – еще меньше я хочу обретать привычку бороться за каждый день. И да, я боюсь, что ты лучше меня. Боюсь, что завтра буду любить тебя сильнее, чем сегодня, – и что тогда?
– Завтра «Ночи полнолуния», – сказала она.
Я не ответил. Она вторглась в молчание первой.
– Ты думаешь о том, о чем я думаю, что ты думаешь?
Знала, знала.
– Ты не знаешь, будет ли вообще завтра?
– А ты знаешь?
– Я ничего не обещаю.
– Я тоже. – Это была похвальба.
– Князь, ты иногда сам не осознаешь, что говоришь.
Ножи вытащены снова.
– Но прошу зафиксировать…
– Да… – Вот оно, как всегда, ничтожная угроза, которая сбивает пульс и швыряет вас в состояние паники.
– Прошу зафиксировать, чтобы потом меня не обвиняли в умолчании: я сейчас люблю тебя сильнее, чем тебе представляется. Больше, чем ты.
Мы снова поцеловались. Нам обоим было плевать, что на нас смотрят. Но в этом баре на парочки никто и не смотрел. Вот женщина, которая сегодня ночью подарит мне свою любовь. И подарит мне ее не просто вот так, а больше, чем вот так. Нас отныне ничто не разделяет, кроме наших свитеров. А потом мы будем рядом нагими, ее бедра против моих, лицом к лицу, бесповоротно лицом к лицу, продолжим с того самого места, на котором прервались в баре, будем и дальше говорить, и смеяться, и говорить меж постельными ласками, и все это продлится до утра и до изнеможения. Со мной рядом – эта мысль пришла из такого далека, что я с трудом заставил ее приостановиться, – первая и единственная женщина, с которой мне хочется лечь в постель.
Снаружи шел снег. Снег на крылечке бара привел на память первую нашу ночь, когда мы ушли с вечеринки, она на несколько минут надела мое пальто, а потом вернула мне его, после чего я побрел вниз по лестнице мимо памятника на Риверсайд-драйв, думая про себя, что, пожалуй, рановато ушел с вечеринки, нужно было побыть еще, плевать, если подумают, что мне тут очень нравится и страх как хочется остаться до завтрака! Потом я передумал, пошел к парку Штрауса, а там просто сидел, и думал, и вспоминал те минуты, когда мы возвращались с мессы и она показала мне свою скамью. Столько лет на этой планете, а я никогда еще ничего такого не испытывал.
– Погоди, – сказала она, прежде чем выйти из бара. – Нужно платок завязать.
Лицо ее почти скрылось в складках платка. Видно было лишь верхнюю часть глаз и полоску лба.
На углу улицы я взял ее за талию, вложил ее в себя, как мы это делали всякий раз, когда шли вместе. А потом – неважно, сколько там времени она кутала себе лицо, – я засунул руку под платок и дотронулся до ее лица, спихнул платок на плечи, открыл ее голову для еще одного поцелуя. Она прислонилась к витрине булочной и позволила себя поцеловать, а я в тот момент чувствовал лишь, как моя промежность прижимается к ее, робко притискивается, а потом покрепче – она сперва подалась, а потом притиснулась тоже, хотя и мягко, потому что все это мы репетировали с самого начала, и это тоже репетиция. Именно для этого изобрели секс, именно поэтому люди им занимаются, проникают внутрь друг друга, а потом спят рядом, именно для этого, а не по какой-то иной из многих причин, которые я напридумывал или которыми руководствовался всю свою жизнь. Сколько мне еще предстоит открытий, если даже главное в нынешней ночи для меня загадка? Люди ложатся в постель вдвоем не потому, что им хочется, а потому, что так порешило нечто, что много древнее самого времени и при этом гораздо меньше божьей коровки, – именно поэтому нет на земле ничего более естественного или менее постыдного, чем то, что она сейчас ощущает, как я, затвердев, прикасаюсь к ней, как бедра наши ловят единый ритм. Впервые в жизни я не собирался никого соблазнять или делать вид, что не соблазняю; этот этап я уже прошел.