Восемь тетрадей жизни
Шрифт:
В больнице на постелях рядом —
Стул разделял их только —
Недели не прожили.
Ни разу друг на друга не взглянули,
Но за руки держались,
Так до конца и не разжали рук.
СКАЗКИ ТОНИНО И БАЙКИ О НЕМ
Тонино добрый, хороший, тиран, эгоист, щедрый, друг. Примерно то же можно сказать и о других. Потом он как апельсиновые деревья, которые растут на его террасе: много золотистых плодов на ветвях, как на полотнах Кватроченто. Когда я прихожу к нему с какой-нибудь идеей в голове, сажусь в тот угол на диване, откуда вижу Тонино и апельсины. И говорим. Потом выходим на террасу, и Тонино поливает деревья. Франческо Рози
ЛЕВ С БЕЛОЙ БОРОДОЙ
Пересказ Резо Габриадзе
А еще говорили, будто сам император Австрии поднялся с места и отдал ему честь, когда Лев вышел на арену цирка славного города Мистельбаха. А еще говорили, будто, когда Лев с белой бородой появился на арене цирка не то в Дамаске, не то в Багададе, а может в самом Кутаиси, публика вскочила и закричала в восторге: «Он прекрасен как верблюд!»
Но это было давно.
Это было давно, когда он был молод, в нем кипела кровь, и мускулы внушали ужас.
Сейчас он был старый, весь седой, с белой бородой, с белоохристой кистью на хвосте, беззубый, целыми днями лежал на горе над маленьким городком, никому не нужный, и люди равнодушно проходили мимо.
Пустое залатанное шапито тяжко вздыхало пестрыми боками, точно вспоминало старые времена, когда его наполняла публика и когда в нем кипела настоящая жизнь. Оно как живое дышало, и зрители в восторге аплодировали и кричали.
Владелец шапито, импресарио, синьор Перетти, в прошлом антиподист, слава которого достигала обеих Америк и обоих Новгородов, с утра уходил в город искать мэра по коридорам, лестницам, чтобы выпросить у него субсидии…
Актеры, клоуны, жонглеры с утра сонно бродили вокруг шапито, не зная чем заняться, смотрели вниз в город на пустую белую дорогу. Ведь когда-то они знали славу. Чтоб их увидеть хотя бы мельком, зрители становились на цыпочки, а дети просились на плечи, чтоб помахать им ручками.
А сейчас старый лев с белой бородой лежал неподвижно в клетке и смотрел на маленькое прозрачное облачко, и никто не хотел бросить хотя бы взгляд на него, будто он — выброшенный ящик из-под апельсинов или старый сапог. А ведь когда-то публика трепетала от его вида. Когда он выходил на арену, дамы жались к кавалерам, а дети, затаив дыхание, обнимали родителей.
Куда ушла молодость? Сейчас, для того чтобы привстать, льву с белой бородой приходилось думать об этом часами. Почему? «Разве не меня в клетке поставили в качестве украшения на свадьбе дочери великого Бариума,
Лев смотрел на облачко и думал о сути старости. Как она пришла, нет не пришла, а подкралась, как змея, прошла через него и унесла силу, ловкость, гибкость. С какого-то времени он не вызывал страха, и напрасно синьор Перетти хлестал по барьеру хлыстом, никто в публике не боялся его, ни одно дитя не прижималось к маме, зажав в кулачке мокрый билет. А однажды он не смог даже подняться на барьер в 40 см и синьор Перетти с клоунами вместе потащили его с арены под гомерический хохот и свист публики.
«О», — вздохнул в клетке лев и закрыл глаза, и вместо белого облачка в его глазах возникали картины его унижения.
…А потом его перестали выпускать на арену. Ему нашли другое дело — он лежал как реклама, в клетке у кассы. Но и там к нему привыкли, и он, вечно спящий, все меньше возбуждал интерес.
Иногда синьор Перетти доставал из кармана гребешок, причесывал свою буйную шевелюру, от которой у него не осталось и следа, а затем приводил в порядок льву белую бороду, после чего выдувал из гребешка седые волосы, и они улетали вместе с ветерком, напоминая ему о том, как он — молодой и упругий — мчался за тысячеголовым стадом антилоп, взмывал в небо и накрывал своим могучим телом самую быструю, самую красивую антилопу и затем махал ею над головой как платком, и жгучие картины дальнейшего уничтожения проплывали перед ним.
На некоторое время его ангажировал в Тоскане фотограф «для симметрии и гармонии», как говорил он синьору Перетти. Поскольку у фотографа был другой лев, точно такого же размера из папье-маше. Он забрал льва с белой бородой в Тоскану, пользовался им как реквизитом. Смахнув с него мух и пыль, он сажал на льва девочек и мальчиков в матросках и страшно злился, когда лев с белой бородой не успевал открыть рот в момент, когда вспыхивала вспышка, как это делал симметричный ему лев из папье-маше. Друг фотографа Дзембио Бланджелли, ученик зубного техника, забавы ради и для практики, надел ему на единственный зуб коронку из дешевого золота, что вызвало у прохожих хохот, но затем к этому привыкли. Но однажды фотограф исчез и унес с собой омерзительный запах химикалий и дешевых папирос. Льва с белой бородой вернули обратно в цирк ночью на попутной машине с попутными курами и гусями.
Так и лежал он старый, никому не нужный, и клетку его закрывали лишь потому, чтобы его не обидели ночью пьяные английские моряки.
В подобных воспоминаниях проходили дни, месяцы и годы, пока лев не заметил, что цирк начали распускать. Две упорхнули в Белград, где для них нашлась работа на окраине города в парижской кондитерской «Этуаль».
Грузинский всадник, капитан Курцхалия, сбрил усы, сбросил папаху в пыль у ног Перетти, плюнул на него, обменял коня на велосипед, галоши, 1,5 литра вина и укатил, звеня звонком, в сторону Неаполя. Там его видели, стоящего головой на руле велосипеда, делающего круги с аморальными намерениями вокруг фальшблондинки, и та тоже крутилась, показывая ему зад не первой упругости.