Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
12, 20 октября 1978 г., Рязань.
Здравствуйте, Владимир Алексеевич!Я писала Вам, что состояние моего духа меняется сто раз на дню. Напишу Вам теперь про одно из своих наиболее верных мне состояний. Как бы Вам лучше объяснить его? Я на днях читала дневник А. К. Толстого, который он вел в 13 лет и в котором описывает свои впечатления от поездок с родителями по городам Италии (Венеция, Генуя, Неаполь, Рим…) и от посещений музеев, картинных галерей, храмов. Он в 13 лет знал Рафаэля, Тициана, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Тинторетто, Рубенса, Рембрандта и многих других, многих из которых я не знаю еще и теперь, когда я вдвое с лишним старше его. И знал их не только по именам, но по их работам и свободно мог отличить манеру одного художника от другого. Наверняка и литературу (не говорю о музыке) он в 13
А я в 13 лет читала детские приключенческие книжонки, и наших русских-то классиков знала только по учебнику и даже, как сказал бы институтский профессор Машинский, в руках не держала ни настоящего Лермонтова, ни того же настоящего (не хрестоматийного) Пушкина, ни Достоевского, ни трех Толстых (А. К. Толстой тоже не мог тогда держать их в руках, но он наверняка держал других классиков того времени, о которых я уж совсем молчу), и ни разу не была ни в Третьяковке, ни в Эрмитаже (лучше сказать – не видела даже альбомов, открыток с репродукциями картин Третьяковки и Эрмитажа), и знала (наглядно, но не больше) всего несколько репродукций нескольких художников – Саврасова (конечно, «Грачи прилетели»), Васнецова («Три богатыря», «Аленушка»), «Боярыню Морозову» Сурикова, ну, Шишкина… можно продолжить список, но максимально он займет одну страницу.
Я училась в интернате и не знала, какие книги, кроме учебников (а, между прочим, я была отличница), надо читать, и никто не говорил, не подсказывал, какие надо читать (воспитатели читали нам после домашней подготовки в основном про партизан и пионеров-героев), и какие надо – не попадались мне в нашей интернатской библиотеке, а если бы и попались, как бы я определила, что они те, какие надо читать? И хотя читать я очень любила и читала много, но (как я понимаю теперь) – бессистемно, стихийно и много не того, что надо было бы мне для развития.
Помните, Островой (в ЦДЛе в 76 г.), кидая «камешек» в мой огород, сказал, что Лермонтов в 27 лет уже был Лермонтовым? Но ведь Лермонтов не учился в школе-интернате № 1 города Рязани, и стал ли бы он Лермонтовым, если бы учился в ней и если бы родился и рос не в дворянской семье, а в семье малограмотной (пусть и необыкновенной, незаурядной, я считаю) женщины с тремя (помимо него, да трое умерло) детьми, без бабушек-дедушек и совсем без отца (я видела его раза 2–3 за жизнь), не говоря о нянях и гувернерах (правда, Лермонтов сам рос, по существу, без отца, и трех лет лишился матери, но я, говоря о нем, не конкретно его имею в виду, а того же Толстого и др.), да еще в тесном подвале с окном на грязные ворота пекарни, без прилегающего к нему сада, леса, луга, парка… (Я говорю это, конечно, в сердцах, ничуть не желая обидеть, принизить Лермонтова, которого люблю, и др., и оправдать себя… Не все же и дворяне были Лермонтовыми или Толстыми – и в 27, и в 80 лет.)
Я только в Литинституте прикоснулась к тому, что должна была бы знать до института. Я до института должна была бы хотя бы и неправильно, примитивно, плохо прочитать основные программные книги, чтобы в институте тратить усилия не на то, чтобы запомнить, не перепутать с другим имя поэта, писателя (для меня почти все имена, исключая школьно известные, по существу, были неизвестны, ну или 80 %), а также имена литературных героев, сюжетные линии, примерное содержание книги, а на то, чтобы постигнуть ее внутреннюю суть, философию, оценить художественные особенности, достоинства, ну и т. д.
Я училась в институте хорошо и с удовольствием – не для показухи, не для красоты в зачетной книжке, а сама для себя. Я взяла от института очень много (я уверена, что даже больше каждого – ну или многих – из своих сокурсников, а некоторые из них ничего не сумели взять и даже растеряли свои доинститутские багажи). Но я все брала, схватывала как бы впопыхах, у меня глаза разбегались, я старалась взять как можно больше, и теперь все это лежит в моей голове кое-как, внавалку, вперемешку (17-й век с 20-м, 18-й с 14-м…), создавая бардак, и мне хотелось бы не спеша навести порядок в своей голове, не спеша пересмотреть, перечитать под новым для себя углом зрения авторов, которых я отметила для себя (и которых не отметила), разложить все по полочкам, навести порядок в своей голове. И в то же время я чувствую, я не все взяла и могла бы, покопавшись теперь в русской и мировой литературе, натащить в свою голову еще много чего ценного – в ней еще много пустого места и «комнат», которые можно освободить от набитого в них хлама. И вот теперь
Моя неубранная «квартира» тяготит меня – я не могу нормально спать, отдыхать, видя ее в беспорядке, туда даже и гостей стыдно пригласить. А главное – я не могу спокойно работать, потому что меня точит забота: когда же я уберу «квартиру»? Я знаю, за один день здесь не управишься – надо много времени. И вот я то посылаю все к черту и сажусь за стихи и ухожу в них, то пробую заниматься своей «квартирой» (была бы она поменьше, что ли, и попустей?).
И состояние моего духа всегда какое-то беспокойное, и все кажется мне: я медленно работаю (и читаю, и пишу…) и могла бы быть порасторопнее, иначе я ничего не успею сделать в жизни! Понимаете Вы меня?
Желаю Вам спокойного состояния духа! И крепкого здоровья!
Нина Краснова
P.S. Зато А. К. Толстой не знал Вас, а я знаю. Вот!
P.P.S. Владимир Алексеевич, я в одном письме сказала (с оговоркой), что не очень люблю композитора А. Глазунова. Но, действительно, я, наверно, просто мало знаю его, чтобы любить, т. е. почти совсем не знаю. Вот когда я буду знать его настолько, что смогу угадывать его творческий почерк и отличать его музыку от музыки других композиторов (не говоря о том, что чувствовать и понимать его), тогда я смогу сказать, люблю я его или нет, смогу составить о нем свое мнение. А пока я объективно признаю его и могу сказать только, что мне нравится его 2-й концертный вальс, который я недавно слышала по радио. Оказывается, я и раньше слышала его много раз, но не знала, что он – Глазунова. Может, я и другие его произведения знаю и люблю, только не знаю, что они его?
Но даже если бы он был и плохим композитором, его все равно стоило бы уважать – за то, что он вместе с Римским-Корсаковым докончил оперу Бородина «Князь Игорь». Кстати, плохой композитор, наверно, не мог бы докончить такую оперу и не испортить ее?
P.P.P.S. Поклон Вам от Красновых.
P.P.P.P.S. У меня есть для Вас еще одно письмо, я пошлю его Вам на днях.
29 ноября 1978 г., Рязань.
Здравствуйте Владимир Алексеевич!
Позвольте отчитаться перед Вами за свой ноябрь? До середины ноября (до 17-го числа) я писала стихи. Потом решила, наконец, высунуть нос в местный «высший свет»: сходила в литобъединение (Ваганова прислала приглашение по почте), сходила в обл. библиотеку на заседание краеведов, сходила в газету «Рязанский комсомолец» – отнесла туда свои стихи, сходила в местный Союз писателей, там, оказывается, давно лежит бумага из Литинститута с просьбой помочь мне в моем устройстве, отв. секретарь пис. организации у нас сейчас поэт Сенин, он предлагает мне работу в «Рязанском комсомольце», где будто бы можно за 3–4 года добиться квартиры, но с квартирой он, конечно, загибает (я знаю рязанских журналистов, которые десятилетиями стоят на очереди), да и вообще я на газете поставила крест: халтурить я не умею, и мне было бы стыдно халтурить и позорить свою фамилию серыми статьями, написанными не от души и левой ногой, а если работать добросовестно, значит, надо жить газетой и отдавать ей все силы, а стихи отодвинуть на второй план, на что я согласиться не могу. Я хочу отдавать все свои силы стихам, литературе – любимому и главному делу своей жизни. На остатках сил, даже на половине, ничего хорошего у меня не получится. Я и так довольно много сил потратила на пустое, постороннее.
Честно говоря, меня больше всего удовлетворила бы работа дежурной по сигнализации (как в институте), она удобна для творчества, но я писала Вам про «провинциальный престиж»? Ни братья мои, ни их жены не поймут и не одобрят такой моей работки (ведь у меня за плечами институт, а на руках диплом – «для чего же было учиться?»). Еще я не отказалась бы от работы надомной машинистки, но у меня машинка ненадежная, еще, пожалуй (если газета), – от работы корректора и даже подчитчицы.
А матушка, между прочим, вообще о моей работе слышать не хочет и обижается, когда я заговариваю о ней, она велит мне отдыхать, поправлять свои нервы (у меня очень плохой сон), заниматься своими литературными делами и хотя бы год не думать о работах и устройствах и о возвращении в Москву, где еще неизвестно, какие новые испытания меня поджидают.