Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
– Какие грибы, по-вашему, вкуснее: тушеные, жареные, маринованные, соленые или, может быть, сырые?
– Никому не пришло бы в голову сушить рыжики, грузди и сыроежки. Эти грибы хороши только в соленом виде. Причем могут быть и сыро-соленые: это значит, не отваривая, их нужно просто засолить, и через месяц-полтора они будут готовы. А если отварить и посолить, тогда уже через два дня их можно есть. Белый гриб, напротив, как правило, именно сушат, потому что он наиболее ценен. Конечно, он и в свежем виде хорош, это царь грибов, но лучше всего его сушить. И тогда он будет действительно драгоценностью. Зимой из него отвары, соусы, супы делают. Но
– Что вы чувствуете, когда не можете унести в лукошке всех грибов?
– Ну, таких случаев у меня не было. А вот моя мать, Степанида Ивановна, рассказывала мне случай из молодости. Их барин (тогда еще были помещики) насадил лесок еловый, и на четвертый или пятый год там высыпали рыжики. Рыжик – один из самых лучших и редких грибов, его уже пора в Красную книгу заносить. И она пошла по грибы и нарезала их столько, что моему отцу, Алексею Алексеевичу, пришлось запрягать лошадь в телегу, чтобы их из лесу в деревню привезти. А у меня таких случаев не было.
– Как вы думаете, у грибов есть национальность?
– Ну, встречаются грибы ядовитые, бывают поганки, как у людей. Я бы по-другому вопрос поставил: есть грибные нации и не грибные. Вот немцы мало собирают грибы. И французы. Разве что трюфели: там даже специальных собачек натаскивают на их поиски. А так довольствуются шампиньонами, выращенными искусственно в теплицах и траншеях. А есть нации грибные. И как ни странно, не обвините меня только в национализме, любовь к грибам более свойственна славянским народам. Поляки – грибная нация. Если вы попадете в Варшаву, идите на базар и найдете там огромное количество грибов – и сушеных, и маринованных, и соленых, все, что хотите. Очень любят грибы в Белоруссии, ну и, конечно, по всей России. Хотя и со странностями. Скажем, Сибирь, таежная Сибирь, там уж грибов всяких полно. Но белых – лучших! – грибов они не берут. Признают только грузди и рыжики, то есть то, что идет в засол.
– Владимир Алексеевич, а есть ли у грибов метафорический или даже экзистенциальный смысл? Все-таки они имеют кое-какое отношение к смерти… – Грибы всегда были загадкой. Еще Аксаков думал, что грибы зарождаются от тени. Грибы растут большими, замкнутыми кольцами, их в старину называли «ведьмины круги». Теперь-то мы знаем, что грибы – это как яблоки на яблоне. Само дерево скрыто в земле, оно называется грибницей, а вот плоды вырастают наружу. Представьте себе человека, который увидел бы вдруг в воздухе висящими огромное количество яблок, а яблоню саму не видел бы. Это бы показалось ему чудом. Я знаю, что грибами можно отравиться, но никакой мистики в этом нет. В России от водки больше помирают.
Лидия Сычева Ненаписанное интервью
Виталя Канавкин, редактор отдела культуры нашего «Глобуса», просто бредил книгами писателя Солоухина. «Нет, – хватал он меня за руку в коридоре, – ты послушай!» – и гнал наизусть что-нибудь солоухинское.
Культурная политика нашего журнала была так же противоречива, как и личность Витали. Чувства его были горячи, но не глубоки. Кумиры сотворялись и рушились, и лишь один из них – Владимир Солоухин.
Наконец мне надоели «солоухинские чтения» в коридоре, и я спросила:
– Виталя, если ты его так любишь,
– Я боюсь, – вздохнул редактор. – Да, боюсь, – он воодушевился этой мыслью и бросился ее развивать: – Кто я, что я, по сравнению с Владимиром Алексеевичем! Потом, разве он согласится? – В печати как раз прошла информация, что Солоухин тяжело болен. – Как, что я ему скажу? У меня спазмы горло схватят, – трудно было представить такую ситуацию, но я смолчала. – Вот если бы с тобой, – спасительная идея пришла к нему в голову, – я хоть на край света!
– Ладно, – сказала я. – Так и быть, пойду. В качестве эскорта. Безмолвного, почетного сопровождения твоей трусливой персоны. Но учти: текст писать будешь ты, вести беседу – тоже.
Теперь уже я надеялась, что Солоухин нам откажет. Канавкин с величайшим благоговением положил передо мной клочок бумаги с телефонным номером.
Трубку взяли на шестом или седьмом гудке, глухо сказали «да».
– Владимир Алексеевич? – не вполне веря услышанному, удивилась я.
– Он самый, – подтвердил Солоухин.
Я усилила громкость:
– Мы, сотрудники журнала «Глобус» Ольга Брянцева и Виталий Канавкин, просим Вас дать для нашего издания интервью!
– Орать-то не надо, – степенно заметил Солоухин и в такой же раздумчивой манере назначил нам место, день и час.
Стояли майские дни, по-весеннему яркие, с молодым солнцем, с еще не затоптанной и не запыленной травой; пахло свежим листом, обновленной хвоей, подсыхающей глиной. Мы подошли к двухэтажному дому с облупленными голубыми ставнями. Во дворе сиротели старые белые «Жигули» с проржавленным местами кузовом. Мы двинулись вокруг дома в поисках входной двери и увидели белоголового невысокого дедка. Я открыла рот, чтобы спросить его: не знает ли он, где живет писатель Солоухин?; но в эту самую секунду Виталя, утробно екнув, воздел руки вверх и закричал со слезой в голосе, ставя каждое слово отдельно:
– Владимир! Алексеевич! Это! Мы! Журналисты! Пришли!
– Здравствуйте, – основательно сказал писатель.
– Здрасте, – растерянно сказала я и наконец-то закрыла рот.
Жалость сжала мне сердце: нас ждали. К нам готовились, для нас принарядились. По давноненадеванной сорочке шли складки, образовавшиеся от долгого хранения. Брюки были высоко поддернуты – гораздо выше талии – отчего писатель казался ниже ростом.
Сопровождаемые Виталиной болтовней, мы поднялись на второй этаж, в кабинет. У журнального столика горела настольная лампа, разгоняя полумрак от зашторенных темным окон. В просторной, даже чересчур, комнате тонули книжные полки, массивный письменный стол, редкие, одинокие стулья… Я споткнулась о пустую бутылку «Белого медведя», и она долго катилась по полу.
– Пиво-то я люблю, – заметил Солоухин.
Мы угнездились втроем у журнального столика, Виталя настроил диктофон. Теперь, вблизи, я узнавала и признавала в этом пожилом человеке известного писателя, чьими книгами когда-то зачитывалась. Лицо его было землисто-бледно, устало; глаза потеряли глубину и выразительность, черты одрябли; жизнь умирания начиналась в нем, но и эта жизнь – жизнь; он походил на большую, широкую, мелеющую реку, которая, даже погибая, несла прежнюю воду.
А беседа не пошла. Казалось, что Виталя знал о солоухинских книгах больше, чем автор. Канавкин подобострастно фанатствовал, льстиво цитировал, делал лестные сопоставления. Все без толку: писатель откровенно скучал, пару раз с трудом удержал зевоту, поддакивал вяло, а если и пускался в рассуждения, то они были донельзя вторичными по сравнению с его же собственными произведениями. Пытка литературой продолжалась минут сорок. Но вот Виталя дошел до мирского: