Восхождение
Шрифт:
Он сел на подоконник, войдя в пустую квартиру, — а больше и сесть было не на что, разве только постелив газету на пол. Он жалел не вещи, хотя отъезд жены и был похож на ограбление, а болыше его мучила горькая, саднящая боль от оскорбления грубостью и дикостью самого поступка, от сознания того, что сам он довел дело до такой степени отчуждения.
Игорь запер квартиру и поехал на другой край Москвы, на Винницкую улицу, за зданием Университета на Юго-Западе, чтобы разделить свою обиду хотя бы на двоих — с Толиком Суровцевым, у него дома.
В этот самый тяжелый
Ну, а потом, как говорил сам Игорь, он немного «оклемался», переломил в душе обиду, снова духовно окреп, — во всяком случае, все пережитое им никак не отразилось на его обычной темпированной, четкой, энергичной работе на стройке.
И все же Суровцев встречал Логачева один. А это само по себе могло всколыхнуть в душе Логачева мрачные воспоминания.
Так предполагал Суровцев. Однако о чем бы ни думал Логачев, что бы ни вспоминал, выглядел он отлично, был весел и весь светился радостью возвращения домой, которая обычно тем полнее, чем больше удовлетворения от самой поездки за рубеж, чем богаче впечатления, которые ты привез с собою. Суровцев и сам испытал это особое дорожное нетерпение, когда поезд или самолет приближается к Москве и ты буквально считаешь минуты, волнуешься, словно бы вокзальный перрон может оказаться не на месте или красный свет семафора закрыть дорогу к родному дому!
Поистине, грибоедовские строки никогда не потеряют власти над нашей душой: «Когда пространствуешь, воротишься домой, и дым Отечества — нам сладок и приятен!»
Правда, дым своего отечества Логачев, в переносном, конечно, смысле, ощущал и в Венгрии, когда бывал у будапештских строителей — они давно дружили с людьми Московского комбината.
И если бы его спросили, что он думает о понятии социалистическое отечество, то он бы сказал, что теперь оно шире границ только одной нашей страны и включает ныне другие страны народной демократии. Это хорошо чувствуют те, кто имеет не книжное, а живое и реальное представление о промышленной интеграции социалистических стран. Кто ощущает это понятие в своих рабочих ладонях, в конкретных делах, кто монтировал сделанные по советским проектам заводы в Будапеште, Дьерде, Мишкольце, а это были хорошие знакомые и Суровцева, и Логачева.
Когда они обнялись на вокзале, Игорь первым делом спросил Суровцева, как ребята. Он имел в виду свою бригаду.
— Все нормально, Игорек, жизнь бьет ключом — и все по голове, — пошутил Суровцев.
— Хочешь сказать — крючком? — поправил Игорь.
— Каким крючком?
— Который на кране висит и панели таскает.
— А, это точно! Кого из знакомых видел в Будапеште? Яноша Кишвари, Клауса, Капорнаи? — спросил Суровцев. Он ведь в свое время тоже бывал в Будапеште.
Логачев ответил, что видел и Кишвари, начальника организации «Панель», и Клауса Шеботшена, известного бригадира монтажников.
— Ну вот как ты у нас примерно, Толик, — сказал Логачев. — Видел и других наших «коллег», как он выразился.
Много
С вокзала Суровцев повез друга к себе домой. От холостяцкого неуюта в логачевской квартире все выглядело и пустовато, и холодновато. Тем более что был у них законный повод отметить и возвращение домой Игоря, и свои ордена, а заодно обменяться впечатлениями о Будапеште. Игорь — еще по свежей памяти о пережитом, Анатолий — с интересом к тому, что запомнилось в его прежней поездке.
— Келенфельд как, хорош? — спросил Суровцев.
— Сам знаешь, неплох, обыкновенные будапештские Черемушки.
— Ну, там-то не совсем обыкновенные, места очень красивые, — возразил Суровцев. — Сейчас кругом такие Черемушки — «челябинские» и «софийские». А ведь не потому так называют, что это лучший район Москвы, — сказал Суровцев, — Тропарево, например, по-моему, куда лучше. И весь Юго-Запад или Чертаново. А потому, что Черемушки были первыми. Вот и имя дали всем другим. Быть первым в любом деле — большая удача.
— Удача, удача! — повторил Игорь. — Не знаю, как с районами, а человек кузнец своего счастья. Людей отбирают время и работа, — заявил он. — Надо, Толик, соответствовать своему времени. И конечно, работать на совесть. И тогда ты на коне успеха!
— Мы удачей с тобой не обижены, — заметил Суровцев, все еще не понимая, куда ведет свою мысль Логачев.
— Грех жаловаться. Живем интересно. И работа, и почет, и благосостояние. Я и не мечтал о таком, когда мальчишкой пришел в бригаду Геннадия Владимировича. И потому, что счастье есть, надо его ценить. Любить свою работу и свой успех, Толик! И стараться, чтобы ничто, никакая суетная дрянь, тебе бы не портило настроение, важно быть среди людей, в первой шеренге честно делающих свое дело.
Суровцев тогда не без удивления взглянул на Игоря. Он удивился не тому, что услышал. Игорь говорил правильно. Суровцев ценил в Логачеве его голову, рассудительность. Правда, сам он делал неверные шаги, — вот, скажем, в истории с женитьбой на женщине, которая его бросила. Но ведь можно иметь светлую голову и совершать в любви ошибки, от которых никто не застрахован.
Нет, не это удивило тогда Суровцева. А взволнованное красноречие друга. И душевный накал, с каким он заговорил о счастье и о суетной дряни, которая мешает жить. Словно бы там, в Венгрии, он много думал об этом.
— Насчет первой шеренги верно, — откликнулся Суровцев. — Когда бываю за рубежом, сам чувствую — мы в шеренге передовиков. И один у нас строительный фронт, идет через все братские страны.
— Нашему брату рабочему, чтобы хоть одно это почувствовать, полезно съездить по стройкам друзей. Подписываюсь под твоей формулой, Анатолий Михеевич, — сказал Логачев.
То ли оттого, что Суровцева занимали мысли об удаче, а Логачев подхватил эту тему, они заговорили о том, как хорошо, аккуратно строят венгры свои десятиэтажки, и если можно позавидовать, то вот только такой удаче в качественном выполнении монтажа.